Но Плантагенет все равно скучал. Подобных развлечений у него и на родине хватало, а вот война… Пребывание на Сицилии затягивалось, наступила настоящая осень с осыпающейся листвой, пожухлой травой, холодом по ночам. Потом наступила зима, а Танкред все кормил Ричарда обещаниями, и от тоски английский король стал пить и писать письма всем государям Европы, до которых у него прежде не доходили руки. Написал он, конечно, и императору Священной Римской империи, призывая его отправиться в крестовый поход, на что император твердо ответил, что у него и на родине много дел, если не считать того, что его Сицилия, конечно же, нуждается в присмотре.
Ричард, получив ответ, не на шутку разозлился. Разве этот бестолковый император не знает, что Королевство Двух Сицилии ему не принадлежит? Разве он не слыхал, что на солнечном острове распоряжается король Англии? Последней каплей стало послание Генриха VI, отправленное также всем известным ему христианским государям, с требованием признать его, императора, права на Сицилию, как супруга единственного дитяти Вильгельма Гвискара. Но как раз накануне из Палермо прибыла первая галера, привезшая двадцать тысяч унций золота и подарки от Танкреда. И это на какое-то время решило сомнения английского сюзерена. От Генриха ему, конечно, не получить и половины, да и с чего? Конечно, неплохо было бы подождать, пока де Лечче выплатит всю сумму, а потом еще получить денег от императора и поддержать его… Но с чего бы? Генрих не желает поддерживать Ричарда, значит, он ему не союзник. Пусть кусает локти.
Незаконнорожденный сын покойного Гвискара мог быть уверен, что его золото употреблено с пользой.
То ли от радости, то ли от скуки король Англии устроил большой пир, ели там немного, но зато вино лилось рекой. Его величество пробовал то южное, то северное — мускат, сицилийскую мальвазию, этну и красное марсальское, базиликату, монтепульччано и фраскати. Итальянским не ограничилось, слуги понесли на столы кувшины с самыми лучшими луарскими и бордоскими винами. Вино было всякое — и крепкое, и не очень, но Ричард пил его как воду и, конечно, изрядно захмелел. Дик, как всегда сидевший поблизости, замечал, как стекленеют королевские глаза, багровеет лицо, медленными становятся движения рук. Он обводил присутствующих тяжелым взглядом, который под действием вина стал еще более страшным. Кравчий жестом велел откупорить еще один бочонок, на этот раз с испанской красной риойей, наполнил кубок и протянул королю. Но его величество с размаху ударил по кубку, и вино, широко плеснув, окатило темно-багряным белоснежную одежду слуги. Тот едва не выронил блюдо начиненных виноградом перепелов. Ричард вскочил с места и от души грохнул кулаком по столу.
— Грех! Все это грех, господа! — рявкнул он. На удар августейшего кулака отозвалась вся посуда — подпрыгнули тяжелые кувшины, а блюдо с поросенком передвинулось ближе к архиепископу Лангрскому, который уставился на него осоловелыми мутными глазами.
— Да-да, все мы греховны! — продолжил английский государь. — Даже вы, святые отцы.
Он хорошенько пнул по короткой скамье, на которой сидело трое служителей церкви в длинных белых одеяниях, и все трое, поскольку тоже изрядно набрались, полетели на пол. Встать им помогли подбежавшие слуги, к прискорбию своему вынужденные оставаться трезвыми.
К тому моменту, когда все три священника утвердились вертикально, король Ричард начал длинную тираду на великолепной латыни, суть которой сводилась к тому, что необходимо срочно покаяться в грехах. Хотя служители Церкви подчинялись лишь служителям Церкви и вроде бы не зависели от светских владык, это было лишь иллюзией, и злить правителя не следовало. Так что большинство епископов всецело поддержали начинание английского государя.
Дику пришло в голову, что устраивать всеобщее покаяние в подобном состоянии несколько странно.
Но он, как всегда, промолчал, предпочитая оставлять свое мнение при себе. Кроме того, его все равно никто не стал бы слушать.
Судя по всему, королю пришло в голову покаяться немедленно, и, отшвырнув кресло, он направился к выходу. За ним, как положено, потянулись свита и все гости, даже те, кто не слушал никаких излияний Ричарда и не понимал, куда именно все направились. Окруженный стайкой архиепископов, как утка — утятами, король зашагал в Реджинальдову капеллу, как в ближайшую, которую он смог вспомнить. Капелла была маленькая, укрытая от ветра фруктовыми деревьями, с массивными колоннами и низким сводом. Тяжелые двери распахнули настежь. Английский государь растолкал служек и ввалился внутрь, распространяя вокруг себя пряный запах пота и вина.
Слуги и те из гостей, что пили умеренно, были ошеломлены, когда правитель, остановившись в дверях капеллы, принялся срывать с себя одежду. В сторону полетели тяжелый плащ, подбитый мехом и густо расшитый затейливыми узорами, короткая парчовая котта и длинная широкая камиза, упал пояс, король взялся за завязки штанов. От его заросшего волосом белого тела в холодном воздухе шел пар. Даже самым пьяным священникам стало не по себе.
— Грешен! — кричал Ричард. — О, как я грешен! Корнуоллец отвернулся. Он не разделял оживления служителей Церкви, присутствовавших при пьяном покаянии, видимо, считавших, что состояние раскаивающегося грешника не важно, тем более если этот грешник — король. Дик не считал себя очень религиозным человеком, и о собственном мнении по самым разным поводам, предпочитал молчать. Решив, что государю в капелле ничего не угрожает, он развернулся и пошел прочь — развеяться.
Ему не нравилась Сицилия, хотя корнуоллец не мог отрицать, что ее пейзажи пронизаны какой-то особенной прелестью. Кроме того, этот итальянский остров напоминал молодому рыцарю Шотландию — те же горы, когда поросшие лесом, когда голо-каменистые, те же пашни в долинах, те же холодные дожди. Конечно, для Шотландии подобная погода нормальна весной или осенью, а здесь — зимой, и ароматы царят иные, и люди другие. Но насколько? Одни косились и, когда он отворачивался, плевали на землю, должно быть, мечтая вонзить нож в спину. Для них все англичане были на одно лицо, неважно, кому из них мстить за обиды. Другие же говорили мягко, пытались произносить слова яснее, чтоб их легче было понять, и свежевыпеченный хлеб протягивали со словами:
— Prenderlo… Di tutto cuore… Gratis.[431]
Были и такие, как ни странно…
Подходя к Матегриффону, Дик сперва лишь скользнул взглядом по незнакомой фигуре и отвернулся. Но потом задержал шаг, присмотрелся. Чужак, вид которого неприятно зацепил чутье и память молодого рыцаря, был облачен во все черное. Стоял он боком и на Дика не обращал никакого внимания, но от него пахнуло магией. Какой-то неприятной, душной и подозрительно знакомой магией.
Корнуоллец не прибавил шага, но, завернув за угол, сосредоточился. Да, никаких сомнений, магия, причем та, что встретила его в Уэльсе, в загадочной пещере, нашпигованной странными нетающими сосульками. Дик встряхнул обеими кистями и, ощутив в пальцах знакомое покалывание, попытался набросить на невидимого черного созданную им сеть. Незримую, конечно, но зато призванную лишить черного возможности сопротивляться. Приготовив следующую атаку, молодой рыцарь выглянул из-за угла.
Сеть окутала незнакомца, но подействовала не совсем так, как хотелось Дику. Черный обернулся к нему, двигаясь, похоже, с большим трудом — ноги заплетались, не подчинялись руки. На лице чужака появилось изумление, потом — понимание. Но от второй атаки корнуоллца он сумел защититься, подставив незримый магический щит. Энергия вокруг него заворачивалась кольцами и отливала серым. Выдернув меч, молодой рыцарь побежал к облаченному в черное незнакомцу, уже зная, что любое потерянное мгновение может стоить жизни. Удар рукоятью по зубам опрокинул врага на землю. Следом Дик бросил затейливое заклинание, опутавшее его противника, как колбасу опутывают тонкой веревкой, — молодой рыцарь и сам подивился, как ловко это у него получилось. Черный дернулся и затих.
