– Вижу. А зачем такой? Да и не ровный, как я погляжу. То по недосмотру?

– Нет. Эта неровность специально сделана. Чтобы, укладывая кирпич к кирпичу, круг получать без всякого теса или зазоров. Да и свод им выкладывать – одно загляденье.

– А дыры эти зачем?

– Чтобы тепло лучше держал. Если кирпич единым куском, то хуже получается. Причем, как ты видишь, внутренняя часть у него крепкая, монолитная, а дыры ближе к внешней. Так лучше выходит – и печь греется сильнее, и рядом с ней не так жарко.

– Ладно, – махнул рукой Великий князь. – Все это пустое. Надо, значит, надо. Мне до того нет дела. Но ты не сказал, для чего печи сии.

– Для разного, – уклончиво ответил Ваня.

– Не хочешь говорить? – с нотками железа в голосе произнес отец.

– Пойдем, – после долгой паузы ответил сын, тяжело вздохнул и, не оглядываясь, двинулся в свой рабочий кабинет. Ну как кабинет? Просто просторную комнату, возле которой всегда стоял караул. Независимо от того, был ли Ваня внутри или нет. Посторонним вход сюда был запрещен под страхом очень тяжелых наказаний, вплоть до смертной казни.

– Присаживайся, – произнес княжич отцу и, видя непонимание на лице, пояснил: – Те слова не для всех ушей.

– Ясно, – вполне благожелательно ответил отец, одобрив осторожность сына.

– Эти печи дают очень большой жар… – произнес Ваня и замолчал, задумавшись, не понимая, с чего начать.

– И что с того?

– Не знаю, с чего начать. Полагаю, детали тебе неинтересны?

– Так и есть.

– Эти печи позволяют переделывать крицу в железо без долгого и мучительного махания молотами. Быстро, дешево и много. Во всяком случае, на один безмен[44] доброго железа тратится всего два часа выпекания в тигле, вместо седмицы махания молотами. А угля уходит в два десятка раз меньше, чем обычно в горне сгорает при том же деле. Да и качеством оно лучше получается. Мда… это сложно оценить, но кузнецам мое железо по душе.

– Не хочешь у ковалей покупать их прутки да проволоку?

– Не хочу.

– Почему?

– Дорого и мало.

– Мало? А сколько же у тебя делают?

– В печь тигель ставится на пять безменов варева. Выпекается два часа. Потом заглушку снимают. С помоста тигель достают щипцами, подсыпают угля и ставят новый тигель. Затем заглушку возвращают на место на следующие два часа. Ночью тоже трудятся.

– Ночью? – удивился отец.

– Чтобы печь не остывала и впустую жар не отпускала. Так вот. За день и ночь работающая печь пропускает через себя одиннадцать тиглей по пять безменов в каждый. Совокупно – три с половиной пуда[45]. Добрый коваль молоточным перестуком столько и за пару месяцев не сделает даже с тремя подмастерьями-молотобойцами.

– А чего не дюжина?

– Так уголь досыпать надо. Зольник почистить. Это время. И все делать осторожно. Расколоть заглушку или тигель – плевое дело. Да и опасно с таким жаром работать. Опять же, осмотреть нужно, где возможно. Печь-то работает непрерывно, пока кладка разрушаться не начнет, и упускать этот момент опасно. Но ей на смену всегда стоит запасная, чтобы сразу включить в дело, пока эту порченную ремонтируют. Из-за чего и выходит, что постоянно работают только две печи. Оттого и выход за полную смену не пятьдесят пять безменов, а сто десять. В седмицу же без малого полсотни пудов набегает. Для дел бронных более чем достаточно. Еще и на продажу выходит немало[46].

– Но я видел четыре горячих печи. Почему две?

– Вторые две – то для опытов иных. Там все сложно и непостоянно… – произнес Ваня.

– Хм, – усмехнулся Великий князь. – Сынок, ты хоть понимаешь, что, ежели ковали узнают о том, СКОЛЬКО у тебя тут доброго железа делается, они вой поднимут? Они ведь стараются, тяжелым трудом добывают. А ты?

– А я умом, – улыбнулся сын. – Я же сын Великого князя, а не простой коваль. Мне думать положено. Не переживай, отец, воя они не поднимут. Крицы я уже за готовое железо покупаю у ковалей по их же просьбе и сходной цене. Ведь молотком выбивать «дурь» из крицы, превращая ее в железо, долго и тяжело. А так они могут сразу ковать что-нибудь дельное без этой мороки. Поверь – они довольны и охотно везут мне крицу.

– А остальные?

– Купцы сказывают, что в добром железе у нас крепкая нужда. Вон новгородцы шведское закупают в немалом числе. Да из Любека, Данцига и прочих ганзейских городов его везут. И никто не жалуется. Так с чего это ковалям на печаль изводиться? Они только рады будут покупать наше, особенно если оно будет дешевле иноземного.

– Добре, – кивнул отец, пристально смотря на сына и пытаясь просчитать в уме доходы, которые удастся с дельца этого малого выручить. Но получалось туго. Кроме мыслей в духе «дохрена», ничего на ум не шло. Посему он плюнул пока и решил вернуться к упущенной детали. – А опыты? Чего про них не сказываешь?

Ваня немного пожевал губы, смотря на отца с сомнением. А потом, тяжело вздохнув, встал, подошел к большому сундуку у стены. Открыл навесной замок германской работы. И начал выкладывать на стол завернутые в тряпицы поделки разного толка.

По мере того как княжич доставал поделки, глаза Великого князя все ширились и ширились. Некоторые вещи он опознать не мог. А вот с виду простенькую чашку взял едва ли не трясущимися руками и стал рассматривать со всех сторон да постукивать.

– Это… это же…

– Фарфор, – сказал Ваня. – Твердый костяной фарфор, если быть точным. Состоит из колокольной белой глины, костяной золы и толики горного хрусталя. Обжигается при очень больших температурах. Настолько больших, что железо при них жидкое делается.

– Ты знаешь, СКОЛЬКО это стоит? – сглотнув подошедший к горлу комок, спросил отец.

– Знаю. Но пока это опытный образец. Ни денег, ни сил, ни людей для подворья фарфорового у нас нет. Я разорваться не могу. Сначала нужно с броней все наладить. Потом уже за новое дело браться. Посему пока состав подбираю да опыты ставлю. Поверь, каждая такая чаша – плод большого труда и великой мороки. Смесь для лепки нужно составлять из материалов, перетертых в мельчайший прах. И горный хрусталь тоже. Можно и так делать. Все одно фарфор – очень дорогой товар. Но я, уверен, что-нибудь придумаю.

– А это?

– Стекло. Мне пока недосуг с ним даже опыты проводить. Совсем времени не хватает. Просто попробовал. Понял, что можно. И решил оставить на потом. А вот это, – указал Ваня рукой, – горный хрусталь. Он, как оказалось, тоже плавится[47].

Просидели часа два. Иван Васильевич тыкал пальцем в какую-то невзрачную, на первый взгляд, безделушку, а сынок про нее рассказывал. Слушал и медленно приходил в ужас. Какой бы вопрос он ни задал, сын знал на него ответ.

«Откуда? Как?!» – били набатом в его голове мысли, заставляя лихорадочно перебирать варианты. Даже самые ученые люди, известные Великому князю, и толики не знали того, чем уверенно оперировал Ваня. Да и словечки иной раз проскакивали незнакомые. Но этому отец легко нашел объяснение, как-никак сынок учил и латынь, и польский, и греческий, и татарский, да с купцами и ремесленниками много общался. Поди нахватался словес разных. Но остальное-то откуда?

– Отец?

– А? – вздрогнул Иван Васильевич, выныривая из своих мыслей.

– Ты сделался совсем бледным и, как мне кажется, задумался о чем-то, не слушая мой рассказ…

– Откуда ты все это знаешь? – медленно, по слогам, с нажимом спросил Великий князь.

– Я учусь, – пожал плечами Ваня. – Внимательно слушаю, что люди говорят, читаю, думаю и пробую проверить свои мысли. А ну как выйдет что дельное?

– Побожись!

– В чем?

– В том, что ты не Антихрист! – прошептал отец и сам вздрогнул от звуков своего голоса.

– Не сходи с ума, отец, – с легким разочарованием в голосе произнес Ваня и широко, размашисто перекрестился без всякой суеты. – Вот тебе крест, что не Антихрист я и не его пособник, и о тех, будь они где в сущем, ничего не ведаю. – После чего достал крест тельный и поцеловал. – Да и как я могу быть Антихристом, коли в церковь хожу да причастие принимаю?