Купчина укатил по делам, предварительно демонстративно потряся в руке мобилой и давая понять, что частный капитал жаждет встречи с моими идеями. И вообще… все на мази…

Одни разошлись, другие разъехались. Подхожу к единственной машине, оставшейся на парковке перед зданием суда. Открываю переднюю пассажирскую дверь. Усаживаюсь. Осматриваюсь. Ничего такая «точила». Кожа, полированные вставки из красного дерева… затюнингована «в хлам». Командую сидящей за рулем баронессе:

— Чего стоим? Поехали, Гадюка, поехали… расскажешь по дороге, как ты докатилась до жизни такой…

— И куда прикажешь тебя везти?

— К тебе домой, пожалуй. Ты так старательно меня зазывала. Писала письма. Получать от красивых женщин письма с приглашениями к ним домой — это очень романтично.

— Что ты хочешь от меня? — Гадюка явно нервничает.

— Для начала рассказ. Ты в очередной раз прокололась там на суде. Не учла, что твое членство в клане выплывет наружу?

— Это обязательно? Портить мне настроение еще больше? — взвинтилась Гадюка, — Я вообще-то рассчитывала, что к этому времени твоя голова уже будет отделена от тела и насажена на кол. А мои проблемы останутся позади.

— Я смотрю, легких путей ты не ищешь… а, Гадюка? То есть ты надеялась выйти из клана оригинальным способом, устроить так, чтобы клан сам вышел из тебя? Вместе с последним Кротовским?

— Только не надо приплетать Сережу Кротовского. Я ему зла не желала.

— Не желала зла? А забрать фабрику — это, как говорят в Америке, ничего личного? Просто бизнес?

— Я бы позаботилась о его судьбе.

— Каким образом? Взяла бы его на содержание?

— Да, взяла бы. Он был неплохим парнем, только совершенно не приспособленным к жизни.

— Гадюка-а! — тут меня осеняет догадка, — Ты собиралась его на себе женить?

— А что в этом плохого? Уж это лучше, чем если бы он женился на Анечке.

Припоминаю дневник Сережи Кротовского. В Анюту он и вправду был по уши влюблен.

— Но потом, — баронесса бросила на меня неприязненный взгляд, — Появился ты… и поломал все, что выстраивала годами.

— Ну… извините, что помешал вам деньги в трусы прятать. И что дальше? Снова попытаешься меня убить?

Гадюкина, наконец, взяла себя в руки, вывела авто на дорогу.

— Нет. Больше не попытаюсь.

— Это почему же?

— Слушай, как там тебя правильно называть…

— Называй графом Кротовским. Это факт, доказанный на суде.

— Как прикажешь… Кротовский… ты уж совсем меня за дрянь беспринципную не держи. Ты дважды проявил ко мне великодушие. Я этого не забуду.

Оп-па. Что-то новенькое. Гадюка способна на чувство блогадорности? Мое удивление Гадюка приняла за сомнение и взялась объясняться.

— Ты мог опубликовать ту статью. И моя репутация в тот же день укатилась бы в яму. Это был верняк. Хоромников просто разуверился бы в том, в чем я так старательно его убеждала. Но ты позволил мне сохранить лицо. Это был риск для тебя, но ты на него пошел.

Честно сказать, сам я не считал публикацию статьи оптимальным ходом. Униженная, оскорбленная баронесса опасней, чем баронесса чрезмерно самоуверенная и самодовольная, но этот довод я приводить, пожалуй, не стану.

— А сегодня ты отказался передавать мое дело в суд, — Гадюка даже потрясла головой, видимо, до сих пор не в силах в это поверить, — Моя вина даже доказательств не требует. Там ты на полную смог отыграться. И показания Посконникова бы в ход пустил. Ты мог меня уничтожить, Кротовский. Почему ты этого не сделал, черт бы тебя побрал? Объясни мне.

И вот что мне ей ответить? Напомнить, что я здесь чужак без году неделя, совершенно не знающий законов этого мира? И что интуитивно последовал намеку адвоката? Не, промолчу многозначительно.

— Кротовский, мы приехали, — сообщила Гадюкина, выводя меня из задумчивости, — Что дальше?

— Дальше?.. дальше, я надеюсь, ты позовешь меня к себе в гости.

— Тебе не обязательно получать мое приглашение, достаточно просто приказать.

— А я бы все же предпочел, чтобы ты меня пригласила.

— Как скажешь, приглашаю тебя в гости. Доволен?

— Почти… только обещай, что не будешь меня травить.

— Смеешься, Кротовский? Я и так тебя боюсь до дрожи в коленках… не веришь? Не верь… или ты… теперь поняла. Намекаешь на вассальную присягу…

Я даже близко не мог намекать на то, о чем не имею понятия. Но возражать благоразумно не стал. А Гадюкина достала перстень с изображением змеи, надела на палец и приложила руку к сердцу:

— Я, баронесса Ядвига Павловна Гадюкина, присягаю на верность графу Кротовскому и его клану. Клянусь ему в верности в делах и помыслах. Клянусь во всем быть опорой, а если понадобится, встать на его защиту, не щадя репутации своей, добра своего и жизни своей.

Может, мне показалось из-за солнечного блика, но как будто сверкнул ее перстень переливчатым светом и пошевелилась изображенная на нем змея. А следом и мой перстень блеснул в ответ, как бы принимая присягу. Хуягия, как сказал бы старый крот. Мне пока совершенно непонятны все эти тонкости. Раньше баронесса в клане числилась, но никакой присяги явно не давала. А теперь еще и присяга… надеюсь, это что-то значит.

— Вот теперь я совсем доволен, — сообщаю бодро, постаравшись не выдать сомнений.

Гадюка заперла машину, и мы пошли к ней домой.

— Надо будет сигналку тебе потом поставить. А то боязно во дворе оставлять такую навороченную тачку, — мой рачительный ум уже начал рассматривать ее авто, как часть кланового хозяйства.

Зайдя в квартиру, первым делом интересуюсь, есть ли у баронессы ванная комната. Она, разумеется, есть, с большой белой ванной, и в кранах течет как холодная, так и горячая вода.

— Отлично, тогда набирай мне ванну, будешь меня отстирывать и отмывать от тюремного амбре.

— Что касается стирки, позвоню вниз, — усмехается Гадюка, — Чтоб кого-нибудь прислали за твоей одеждой… ну а отмывать… деваться некуда, придется отмывать.

Она набрала мне в ванну воды и, когда я разделся, отнесла мою одежду за дверь и кому-то передала. Затем вернулась в ванную комнату и взяла в руки мочалку и мыло.

— Гадюка, ты же костюмчик свой ухайдакаешь.

— Ну извини, Кротовский, специальной одежды для твоей помывки у меня нет.

— Тогда просто раздевайся, — просто сообщаю ей и добавляю в шутку, — Но кружевной фартучек не помешает.

— Как прикажешь, — серьезно отвечает Гадюка и выходит из ванной.

Я хотел ей крикнуть, что могла бы раздеться и здесь, но не успел. Через минуту вернулась уже раздетая, держа в руках фартук, какой носят домработницы.

— У меня тут девка ходит убираться, — говорит Гадюка, — Кружевов на нем, правда, нет…

— Сойдет, надевай.

— А туфли? Туфли снимать?

— Как хочешь. Можешь, не снимать. Но если они потом станут влажными, претензии не ко мне.

Гадюкина начала меня намыливать. Фартучек быстро пропитался водой и прилип к ее телу.

— Кротовский, расставь немного коленки, — от горячего пара, идущего от воды, на лбу у нее выступила испаринка, — Я тебя там тоже намылю.

— Ради такого дела я готов подняться в полный рост.

Поднимаюсь на ноги, Гадюка мылит и «там тоже»

— Понежней, Гадюка… вот так… уже лучше… а вот так еще лучше… воду смой с него, а то мыла наглотаешься…

Через час я был отмыт и почти отомщен. Припомнил Гадюке все, что она вытворяла со мной в тюремной камере. Мою одежду еще не вернули, поэтому накинул Гадюкинский халатик, переместился в ее спальню и развалился на мягких перинах. Красота.

Гадюка притащила поднос с кофе и булками. Я бы съел чего посущественней, но и то неплохо. Ей я разрешил снять мокрый фартук, теперь она полностью голая, стоит передо мной чуть не постойке смирно.

— Присаживайся, чего ты из себя служанку безродную изображаешь.

— Может, мне так хочется. Чего ты, Кротовский, не понимаешь? Ладно, присяду… даже кофе с тобой выпью.