— Стихи? — брюзгливо скривился Гаурдак. — Лирика! Словоблудие! Рифмоплетство! Безответственное жонглирование буквами в то время, как несправедливость, бедность и обиды правят миром! И наконец, когда явился тот, кто способен принести удовлетворение и утешение всем, ты — только ты! — стоишь на пути, играя словами вместо того, чтобы помочь тем, кто нуждается в этом!

— Как — только я?.. — опешил Ахмет. — А как же…

— Твои друзья, услышав доводы разума, позволили мне выйти из заточения, — голос звенел укоризной. — Они осознали, что кроме меня никто и ничто не сможет принести счастье на Белый Свет. И теперь только твоя неуступчивая пресыщенность мешает приходу Золотого Века. Я ни в коей мере не тороплю тебя, о несравненный монарх экзотического Шатт-аль-Шейха, но ты подумай о том, что сотни тысяч людей могут навсегда остаться у разбитого корыта своей дрянной судьбы из-за тебя одного.

— Остался… я один?.. — растерянно произнес Ахмет.

— Да, — с сожалением выдохнул голос.

— Я один между тобой и Белым Светом?.. — отчаянно замер калиф.

— Да, — терпеливо подтвердил полубог. — Единственный из всех, кто всё еще верит глупым россказням, погряз в себялюбии и самолюбовании и не видит правды.

— И… в чем же правда?

На секунду Гаурдак потерял дар речи, разрываясь между двумя ответами: «Я уже раз семь тебе объяснял» и «А ты уверен, что не приходишься родственником гвентянской принцессе?», но усилием воли, достаточным для радикального осчастливливания небольшого города, изобразил спокойствие и надмирность:

— Правда в том, что мне противятся только те, кто не хочет видеть дальше собственного дворца и не заботится о других.

— Заботиться о других для правителя — не значит бродить по улицам и вкладывать нуждающимся в руки всё, чего бы им только захотелось! — жарко воскликнул калиф. — Ибо, как сказал однажды великий Гарун аль-Марун:

— И опять графомания и туманные идеи вместо простой и прямой помощи страждущим! — горько вскричал Гаурдак. — Если бы безучастных правителей ждала бы расплата за их деяния — а вернее, бездеятельность — по отношению ктем, кого им доверила судьба!.. Если бы было кому спроситьcних за годы, проведенные в бессмысленной неге за чтением заумных книжонок, как будто равнодушие и оторванность от реального мира для государя — в порядке вещей! В то время как сотни тысяч их подданных и подданных других горе-монархов перебивались с сухой корки на тухлую воду, в то время как стоило им лишь кивнуть — и нашелся бы кое-кто, готовый принести счастье и справедливость всем — и абсолютно бесплатно…

— А то, что плата за твои бесплатные благодеяния — душа, это в порядке вещей? — рывком вытащил себя из зарождающегося комплекса неполноценности Ахмет. — И это, по-твоему, справедливо?!

— Да. Абсолютно бесплатными бывают только скорпионы в тапках, — скромно усмехнулся Гаурдак. — А я в оплату за всё и сейчас беру ничего и потом. Разве это не справедливо?

— По-твоему, душа — это ничего?! — подпрыгнул калиф.

— А что это? — не замедлил отреагировать баритон. — И зачем она нужна тебе — или кому-либо еще после смерти?

— После смерти душа сулейманина, бывшего хорошим человеком, идет в небесный розовый сад, наполненный гуриями, цветами и небесными наслаждениями, и сам премудрый Сулейман встретит ее ласково и будет пировать и беседовать с ней о вечном и мудром! И ты хочешь лишить человека всего этого ради сиюминутной выгоды?!

— А куда у вас идет душа преступника?

— В подземное царство — владения Вишапа, дабы гореть вечно в плавильных печах, в огне которых он кует грехи и соблазны для людей!

— Какая прелесть… какой примитивизм… — тихий смешок сорвался с невидимых губ.

— Что?! — оскорбленно вскричал Ахмет.

— Хорошо… ты сам настоял… я не хотел тебе говорить… чтобы не расстраивать, — сердито вздохнул баритон.

— Что? — встревожился шатт-аль-шейхец.

— И если бы не твое верблюжье упрямство, и не сказал бы — к чему разрушать розовую картину мирозданья хорошему человеку… — точно не слыша вопроса, как бы для самого себя продолжил полубог.

— Какую?! — нетерпеливо притопнул человек.

— Вашу, — будто, наконец, решившись, выдохнул сочувственно Гаурдак. — Я за долгое тысячелетие, проведенное вдали от Белого Света, успел побывать везде. Конечно, это было нелегко, но чего-чего, а времени у меня хватало.

— И что?.. — отчего-то с замиранием сердца шепнул Амн-аль-Хасс.

— И ни розовых садов, ни Сулеймана, ни пира для душ, ни подземного кузнеца вредных привычек я не обнаружил. Нигде.

— Как?.. — побелел и с ужасом выдохнул Ахмет.

— И никак, — беспощадно закончил полубог, и бархатный голос со стальным отливом заполнил всю черепную коробку шатт-аль-шейхца. — Потому что после смерти нет ничего. Тьма и пустота. И души просто теряются во мраке, рассасываются, растворяются, распадаются на искры и пыль и тут же пропадают. Так что жить надо здесь и сейчас. И никакая цена не высока за счастье в этой жизни.

— Так значит… — потрясенным шепотом выдавил калиф, — если нет загробной жизни, и нет Сулеймана, и нет розового сада гурий, и пиров тоже нет, и бесед о вечном и мудром… и наказания за грехи человеческие нет тоже… а есть только пыль и тьма… то… при жизни… можно всё?..

— Ну, определенные приличия соблюдать все же рекомендуется, — снисходительно усмехнулся баритон. — Ну так как ты насчет слоновьей дозы бесплатных удовольствий и перекладывания на мои плечи бесконечных забот о неблагодарных подданных?

— Если царства Вишапа нет… — тихо, но решительно заговорил Ахмет после минутного молчания, — то его надо создать. И такие как ты и твои прихлебатели должны пойти туда первыми и послужить растопкой для первой печи. Ибо слова твои — ложь, ложь от первой до последней буквы. И не для того премудрый Сулейман дарует нам души и жизни наши, чтобы потратили мы их на прозябание в болоте наслаждений. Сплошные удовольствия для настоящего правителя невозможны, как невозможно орлу провести жизнь исключительно в полете. Жизнь состоит из радостей и трудностей, как сутки — из дня и ночи, как персик — из мякоти и косточки, как Сулеймания — из жгучих песков и ласковых рек. Исполнение всех желаний всех людей невозможно тоже. И если ты обманываешь меня в этом, то как я могу верить тебе во всем остальном?

— Не хочешь — не верь, но твои друзья…

— Мне жаль, если умы их были отравлены сладким ядом твоих речей! Но если между Белым Светом и тобой осталась только одна преграда — я, то считай, что ты оказался за стеной невиданной высоты и прочности, ибо я скорее умру, чем пропущу тебя, а моей душой ты подавишься, как шелудивый шакал — острой костью!..

«Спокойствие и надмирность, надмирность и спокойствие…»