— …слабаки довели Белый Свет до пропасти. Они заставили гордый и сильный народ, твой народ, стыдиться своей сущности, чувствовать себя виноватыми за то, чем гордились веками их предки — что они сильнее, умнее, мудрее… да что там — просто лучше всяких южных размазней с мускулами из тряпок и мозгами из протухшей рыбы! — баритон уже не просто гремел гневной сталью, он грохотал, как боевой топор — о шлем врага. — Да последний крестьянин, лесоруб или трактирщик Отрягии имеет больше чести и достоинства, чем правители некоторых держав! Слабые телом и духом иноземцы — вот кто истинная чума Белого Света! Они опутали сильных никчемными жалкими правилами, как пауки — шершней, сковывая их, связывая по рукам и ногам, ограничивая их вольный полет, их парение, их…

— Отряги не умеют летать, — осторожно, в полной уверенности, что чего-то не понимает, но не успевая за бегом мысли напористого собеседника, и не успевая даже понять, чего конкретно он не понимает, проговорил северянин.

— Что?.. — сбитый с толку Гаурдак осекся.

— Потому что у них крыльев нет, — любезно пояснил Олаф и продолжил задумчиво: — Говорят, у крестных фей крылья есть. Только я не знаю, для красоты они у них или для полетов. А может, ни для того, ни для другого. Может, они как молот для Рагнарока.

Гаурдак ошеломленно выдавил:

— Они… бьют ими всех по голове?..

— Феи-то? — озадачился теперь и Олаф. — Не знаю. Может, и бьют. Крестников. Кто не слушается. Или ведет себя как попало. Я бы на их месте бил. С молодости ума не вобьешь — потом поздно будет.

— Так значит, ты сам не знаешь? — прервал педагогические размышления отряга Гаурдак.

— Откуда? Я тебе что — на девицу похож? — неприязненно набычился конунг.

Баритон поспешил отступить:

— Нет, что ты! Но ты же сам сказал, что крылья у фей — всё равно, что молот для Рагнарока?

— А… это… — Олаф смущенно хохотнул. — Я имел в виду, что это… это… слива… Сильва… слив… синий…

Гаурдак не менее нервно повторял за ним вполголоса, пытаясь разгадать шараду:

— Сильва… слива… синяя…

— Власти! — закончив перебирать ассоциативный ряд, сурово выдохнул конунг.

— Синяя слива влас… — недоуменно начал полубог и вдруг его осенило: — Символ власти!

— Точно! А ты откуда знаешь? — подозрительно нахмурился рыжий воин. — Мысли мои в мозгу читаешь, что ли?

— Случайно догадался, — догадываясь также, какую реакцию вызовет рвущееся на язык «в твоем мозгу слова длиннее трех букв не помещаются», скромно ответил полубог. — И… о чем мы до этого говорили?

— О феях? — неуверенно предположил Олаф.

— О… каких феях? — так же неуверенно уточнил баритон.

— Или… о шершнях?

— Д-да?

— А, об уме! — всплыло еще одно слово из моря дифирамбов, напетых Гаурдаком.

— Да, об уме! — с обрадованным вздохом подхватил полубог. — Ибо всем известно, что отряги — самый умный, самый сообразительный, самый рассудительный, самый находчивый народ на Белом Свете, и то, что его теперь учат уму-разуму какие-то…

— А что касается ума, кстати, то в одной царевне Серафиме Лесогорской его больше, чем во всем нашем Тинге, — не слишком вежливо прервал словоизлияния полубога Олаф.

— Лесогорской? Всё понятно. Это значит, что у нее были отряжские предки, — отмахнулся тот. — И вообще — всё Лесогорье — историческая территория Орягии!

— И Иван Лукоморский тоже не дурак, — проигнорировав до поры до времени географическое открытие Гаурдака, продолжил конунг. — Он даже читать умеет.

— Складывать буквы в слова может даже дрессированная обезьяна! — презрительно фыркнул баритон.

— Я не могу, — сухо сообщил отряг, и на Гаурдака пахнуло холодом всех отряжских ледников вместе взятых.

— А-а-а… э-э-э… Я хотел сказать… что умение читать не есть признак ума. Скорее, наоборот, — торопливо принялся выкручиваться полубог. — Чтение — костыли для разума. Что не испорченный образованием ум может выдумать сам, то слабые, нетренированные мозги берут из книжек, как беззубый старик — протертый суп из рук сиделки. Настоящие воины едят мясо!

— Мяса сейчас хорошо бы, — как-то странно усмехнувшись, согласился Олаф и снова замолчал.

Гаурдак почувствовал себя тщедушным очкариком, идущим с книжками подмышкой сразиться с вооруженным до зубов воином.

«Надмирность и спокойствие…»

— Кажется, мы немного отклонились от темы нашей приятной беседы, — усердно излучая заботу и дружелюбие в мегаваттном диапазоне, проговорил полубог.

— Да? — равнодушно проронил конунг, словно ему сообщили о том, что в этом году крокусы будут неплохо цвести.

— Да. Я спросил тебя, не задавался ли ты когда-нибудь вопросом, отчего такой уникаль… — Гаурдак вовремя представил, по какой заросшей дикой семантикой тропинке может сейчас уйти их приятная беседа, спохватился и исправился: — отчего такой удивительный народ, как отряги, до сих пор вынуждены прозябать в бесславии, когда каждый из вас словно богами создан для того, чтобы править своими неполноценными соседями?

— Сам ты — прозябаешь, — любезностью на любезность ответил Олаф и, припомнив вторую часть предложения, нахмурился и спросил: — И отчего это они неполноценные?

— Оттого, что не отряги, конечно, — снисходительно усмехнулся баритон. — Признайся, разве ты сам никогда не думал о такой несправедливости? Почему твои соотечественники должны надрываться на тощих полях как последние рабы, чтобы получить кусок хлеба, когда какие-то шантоньцы, хорохорцы или вамаясьцы как селедка в майонезе катаются? Разве было бы плохо, если бы они платили вам дань, обеспечивали бы твоих соотечественников — от мала до велика — всем, от продуктов до одежды, от оружия до кораблей, а вы только правили бы ими? Подумай сам — не будет больше среди славного племени отрягов ни бедных, ни голодных, ни уставших, ни обиженных судьбой — потому что судьба теперь для них — это ты! Неужели ты способен отвернуться от них, подвести, предать, когда всего одно твое слово отправит их в светлое будущее?! Всё в твоих руках, конунг! Тебе по плечу осчастливить всех отрягов до единого в одну минуту, навсегда освободить людей, с которыми ты ходишь по одной земле, дышишь одним воздухом, от горя и забот! Ты можешь легким движением руки поставить их на место, причитающееся им самой историей!

— На какое такое место? — недоуменно нахмурился конунг.

— На какое место? Какое место?.. Какое место?! Но разве ты не знаешь? — пораженно выдохнул Гаурдак и застонал, словно от невыносимой душевной боли. — Нет, он не знает… и он не знает!.. Проклятые южане… ничего святого… мерзкие делишки, предательские мыслишки… гадостно-то всё как… противно… низко… подло… Лишить целый народ истории, памяти, славы предков!

— Погоди, о чем ты сейчас говоришь? — встревожился отряг.

— О том, что те, кого ты так защищаешь и жалеешь, кого называешь своими друзьями, лишили твой же народ прошлого! Великого прошлого!

— Нормальное у нас прошлое, и всё на месте, никуда не лишилось, — настороженно возразил Олаф.

— Вот именно — нормальное, — горько усмехнулся баритон. — А должно быть — потрясающее! Легендарное! Головокружительное! Но кто из вас это сейчас помнит… Даже старики… Даже боги… А я — да. Я помню. Сотни лет слава отрягов как доблестного, мудрого, справедливого народа, нации исследователей, ученых, поэтов и воинов гремела по Белому Свету. Ингольф Летописец! Леннар Морепроходец! Рагнар Сладкоголосый! Ульрик Зодчий! Сигурт Мечтатель! Эти имена представляли тогда науку и культуру Белого Света! Гиганты мысли! Таланты! Окрыленные богами гении! А известно ли тебе, известно ли кому-нибудь из ныне живущих, что границы Отряжской империи простирались от берегов Вамаяси до гор Эйтна, от лесогорских лугов до песков Сулеймании? И что правление отряжских конунгов было образцом законности и гуманизма… только не спрашивай, что это такое… потом объясню… Золотая… нет, аль-юминиевая эра белосветской истории! Сказка, скрещенная с былью!.. И все шло самым чудесным образом, пока из зависти презренные южане не объединились коварно и не напали на колыбель твоих предков. Доблестные воители Отрягии сражались как львы… нет, как прайды львов каждый!.. Но и лев не может устоять, если на него навалится стая гиен…