Но тут царица спохватилась, тяжелые мысли о беспросветном настоящем снова нахлынули на нее как цунами, и ей стало стыдно за свой ребяческий энтузиазм.

Она наугад сняла с полки книгу с незнакомым названием и положила ее на стол полистать. Чтобы не смять разбросанные по всему столу листы желтоватой бумаги тяжелым фолиантом, исписанные и исчирканные ровным убористым почерком Дионисия, она аккуратно сложила их стопочкой и отодвинула на край.

Знакомое имя бросилось ей в глаза с верхнего листка, потом еще одно…

Не веря сама себе, она наклонилась над листком, потом взяла его в руки и стала читать:

"Рамон и Малафея". Книга вторая. "Яд твой любви". Состоит из семидесяти глав, с прологом и эпилогом. План. Пролог: начать с напоминания о кратком содержании первого тома – юноша (Рамон) и девушка (Малафея) из двух враждующих семейств (Бойли и Мариотты) из Тарабарской страны полюбили друг друга без памяти, но родители их были, разумеется, против, и заперли девушку в высокой башне. В подробности не вдаваться, а то опять пролог получится длиной с первую книгу. Глава первая: находчивая Малафея, чтобы сбежать из отчего дома, решила притвориться мертвой и выпила снотворного, купленного у продажного аптекаря (придумать какое-нибудь тарабарское имя, вызывающее негативные ассоциации у лукоморского читателя). Глава вторая: ее относят в семейный склеп, где ее находит влюбленный Рамон. Глава третья: Рамон думает, что Малафея и вправду умерла, и выпивает остатки жидкости из склянки, которую сжимала в кулачке его суженая, решив, что это яд. Глава четвертая: когда Малафея проснулась, она увидела неподвижного жениха рядом и подумала, что он мертв. Глава пятая: она берет его меч и хочет пронзить себе сердце, но при виде первых же капель крови теряет сознание. Глава шестая: очнувшись от сна, жених видит, что невеста лежит окровавленная на полу, взбегает на башню и кидается вниз. Глава седьмая: тем временем Малафея приходит в себя, но только затем, чтобы увидеть, как ее возлюбленный летит вниз головой с самой высокой башни. От горя она снова падает в обморок. Глава восьмая: Рамон, пробивший соломенную крышу сарая и приземлившийся на сеновале, невредимым скатывается на землю, и перед тем, как предпринять вторую попытку, желает взглянуть на угасший предмет своей страсти еще раз. Глава девятая: подойдя к склепу, он видит Малафею лежащей уже на клумбе, и черную змею, со злобным шипением выползающую из-под ее бока (падающие в обморок вообще редко смотрят, куда падают, и не занято ли это место уже кем-нибудь другим). Глава десятая: решив, что предмет его страсти укусила ядовитая змея, Рамон хватает ее за хвост, и та кусает его. Он, в последний раз вскрикнув, падает рядом с Малафеей. Глава одиннадцатая: от крика Малафея приходит в себя, видит неподвижное тело Рамона, змею, извивающуюся в его кулаке, и бежит на пруд топиться. Глава двенадцатая: от укуса ужа, кроме как от сердечного приступа, еще никто не умирал, и Рамон, упавший в обморок от переживаний, быстро приходит в себя и видит вдалеке спину быстро удаляющейся невесты. Он вскакивает, бежит за ней, но не догоняет – и та на его глазах бросается в темные воды, сомкнувшиеся мрачно над ее телом. Глава тринадцатая: Рамон решает повеситься на своем поясе тут же, на берегу пруда. Поэтому первое, что видит вынырнувшая Малафея, забывшая в приступе отчаяния, что она – чемпионка страны по подводному плаванию – висящего на суку Рамона. Глава четырнадцатая: издав истошный крик, Малафея бросается прочь к конюшне, чтобы, оседлав самого необъезженного и свирепого жеребца, скакать, пока не сломает себе шею. Глава пятнадцатая: от крика не успевший толком задохнуться Рамон дергается, ветка ломается, и он летит на землю, мутным взором наблюдая, как любимая спина снова исчезает среди дерев…"

Елена, ошеломленно моргая, опустилась на стул.

Первое, что пришло ей в голову: "Какая трагическое стечение обстоятельств, какие неземные страсти, какая всепоглощающая любовь!.."

И тут же – второе: "Не может этого быть. Благородная синьора Лючинда Карамелли – Дионисий?!.."

Земляные работы закончились для лукоморской аристократии нежданно-негаданно перед самым рассветом.

Лопата боярина Порфирия внезапно звякнула обо что-то твердое и высекла искру. Дальнейшие лихорадочные раскопки под охи, ахи, советы и предположения всей братии за спинами ударной группы открыли каменную кладку, и наступил звездный час троих с ломиками. А потом еще троих.

И еще троих.

И еще…

Ломики всегда были гораздо выносливее тех, кто ими орудует.

Особенно если эти те до сих пор тяжелее кошелька в руках ничего не держали.

Но когда первые лучи солнца закрасили восток бледным оттенком розового, раствор под напором узников, напролом стремящихся на свободу как лосось на нерест, сдался, и первый камень был торжественно извлечен из своего гнезда и передан по цепочке из лаза под открытое небо.

Дальше дела пошли веселее, и к моменту смены караула в невидимой стене, все еще, скорее, по инерции, преграждающей им дорогу к свободе, образовалась дыра размером с крышку погреба.

Радостная весть летним ветерком пробежала по подкопу, вырвалась наружу и взорвалась едва слышным, но дружным "ура".

– Ну, что, – потер стертые в кровь руки Рассобачинский и повернулся в сторону соседней, гордо пыхтящей и отдувающейся фигуры, – Синеусовичи и Труворовичи… Привел вас таки к свободе Собакина сын! Не будете больше морды воротить, а?

– Да мы ж так…

– Не со зла…

– Кто ж еще может высокородных из ямы вытащить, как не человек из простого народа!..

– Не попомни старых обид, граф Петр Семенович…

– Прости…

– Да ладно, я уж и забыл… – скромно повел толстым плечом удовлетворенный Рассобачинский. – Добро пожаловать! Прошу!

– А куда просишь-то хоть? – вытянул шею боярин Никодим.

– Сейчас главное – не куда, а откуда, – мудро заметил граф. – Скорей. Надо торопиться. Женщин и девиц пропустите вперед!

– Их вперед, говоришь, а сам-то куда? – безуспешно попытался ухватить его за край кафтана боярин Абросим.

– Должен же им кто-то руку подавать? – невозмутимо соврал Рассобачинский и, тяжело кряхтя, стал протискивать свою графскую фигуру в ставший вмиг отчего-то узкий пролом.

Когда совсем почти рассвело, и в яме оставалось человека два-три, черных и грязных, как очень большие кроты в собольих шубах, поспешно втягивающихся в подкоп, пришла смена караула.

Капралу Надысю, перебравшему накануне черносмородинной настойки, найденной в одном из чуланов, отчаянно не хотелось вставать в такую рань, когда само солнце еще толком не проснулось, тем боле, что на посту стояли не его солдаты, а заколдованные из аборигенов, но службист-лейтенант объяснил ему доходчивым языком пинков и зуботычин, что на его место покомандовать много желающих найдется, только свистни, и капрал встал.

Бормоча проклятия в адрес лейтенанта, бояр, их жен, детей и прочих потомков до седьмого колена, местных солдат, называемых почему-то дружинниками, хотя, был он абсолютно уверен, встреть они его во вменяемом состоянии, дружить они ему вряд ли предложили бы, капрал пошел в караулку. Так же пинками поднял он десять черносотенцев – лейтенант сказал, в первый день поставить своих – и двинулся с ними к яме-тюрьме, поеживаясь от утреннего холодка, подергиваясь от не менее утреннего похмелья, и с возрастающим с каждым шагом раздражением думая про тех, кто в яме.

Так им и надо, этим аристократам. Пусть мерзнут. Пусть мокнут. Пусть голодают. Честные люди из-за них вынуждены подниматься в такую рань и переться аж через весь двор и всю площадь, только для того, чтобы убедиться, что они все еще живы, а они там…

Их там не было.

Дружинники стояли с каменными неподвижными лицами на тех самых местах, куда он вечером сам их поставил и смотрели в разные стороны, чтобы никто не приблизился незамеченным, а за спиной у них было пусто.