Чего он ко мне привязался?
Чего он добивается?
Ухаживает, что ли?!
Так, глядишь, еще поцеловать ручку попросит!..
Тьфу, гадость, не приведи Господь…
Волшебника передернуло.
Тем временем милый герцог нахмурился.
— Это было «да», или «нет», Эссельте?
— Д-да, — поспешно кивнул чародей, и для полной ясности добавил: — Положить. Только…
Не говоря больше ни слова, брат королевы отхватил огромный ломоть от шейки, нанизал его на острие ножа…
Убрать большой кусок хлеба со стола, видимо, нечаянно оказавшийся на пути у перемещаемого ломтя, маг успел лишь в последнюю секунду.
И обжигающая порция весом с полкило смачно шлепнулась на сияющую белую полировку стола, обдав всех и всё в радиусе метра прозрачным жирным соком, поехала-поскользила жареным лебедем, срикошетила, наткнувшись на не успевший отдернуться локоть застигнутого врасплох Ривала, и с грузным шмяком приземлилась у него на коленях.
Графиня, чудом избежавшая грустной судьбы принцессиного дядюшки, нервически взвизгнула.
Гости ахнули.
Эрл загнул трехэтажное с бельведером и мансардой ругательство.
Агафон подавился истерическим смешком.
Брови герцога изумленно взметнулись под линию волос, но тут же рухнули к переносице.
— Это что еще за шутки, принцесса?!
— Вы не дослушали… А я же хотела сказать… что положите… но только когда тарелку принесут… — робко пискнул маг, с холодом в районе пустого, но испуганно притихшего желудка понимая, что снова сделал что-то не то.
— А хлеб, по-твоему, что такое?!..
— Хлебобулочное изделие, — с рьяной готовностью исправить всё еще непостижимую пока для него оплошность, подсказал волшебник.
И тут же прикусил язык под обжигающе-ледяным взглядом суженого.
— Может, тебе еще и вилку подать? — издевательски ощерился Морхольт.
— Кстати, да! — обрадовался неожиданному пониманию чародей и немного оживился. — Странные у вас здесь обычаи, милый. Сначала подавать мясо, и только потом — тарелки, вилки, ложки, гарнир, салаты, канапе, со…усники…
Крида с осуждающим видом заносчиво качнула головой.
— Какие у вас, в Гвенте, нелепые традиции, оказывается. Живут как варвары, с черепенек ковырялками кривыми едят, а еще туда же… Сатин им не нравится…
— Почему это наши традиции нелепые? — вдруг всерьез обиделся за чужую, но ставшую за последние два дня почти родной страну Агафон. — Это вы тут как дикари существуете, канапе от раскладушки отличить не мо…
— Иногда лучше жевать, чем говорить, — гибко обвиваясь вокруг серебряного аккорда, неожиданно прозвенели над ухом растерянного, испуганного, возмущенного мага шелковые слова. — А иногда лучше петь, чем молчать.
— КИРИАН!!!
Забыв о своих принципах и ориентации, его премудрие готов был заключить в объятья и страстно расцеловать нежданное подкрепление.
— Кириан… Кириан… я как раз вспоминала тебя… — возбужденно-радостно затараторил чародей. — Кириан, спой нам скорей чего-нибудь, а?..
— Чего изволите, ваше умопомрачительное высочество? — с преувеличенной до абсурда покорностью поклонился агафоновой спине менестрель, нежно прижимая к груди любимую арфу.
— Песню! Спой нам песню!
— О чем прикажете? — куртуазно расшаркался поэт. — О войне, об охоте, о походах, о богах, о старых битвах и античных героях, о подвигах древних магов, о любви…
Агафон хотел выпалить «магов», но случайно перехватил вспыхнувший при последнем слове взгляд Криды, и впервые за весь вечер умудрился совершить правильный выбор.
— О любви, Кириан! Конечно, о любви!.. — закатив глазки, томно проворковал главный специалист по волшебным наукам и умоляюще сложил на груди руки. — В такой вечер — только о вечном!..
— Хорошо, ваше желание понял и исполняю, принцесса, — принял вертикальное положение и деловито кивнул миннезингер. — Песня о вечной любви. Точнее, баллада.
Неуклюже перескочив через полунакрытый стол, певец гордо прошествовал на средину зала, где проворный лакей по знаку графа уже притащил ему скамейку. Усевшись поудобнее, бард поставил на колено заботливо отполированную арфу, похожую на гордый одинокий парус на бескрайних просторах искусства стихо- и музыкосложения Гвента и Улада, и легко пробежался подвижными ловкими пальцами по серебряным струнам.
Зал завороженно затих.
Ныне спою я вам песнь о любви беспримерной,
Той, что в веках остается и сердце тревожит
Всем без разбора: и девам младым и мужам сребровласым,
Рыцарям гордым и домохозяйкам прилежным,
Знатным вельможам и простолюдинам и среднему классу;
Той, что подобно светилам, с небес полыхающим ярко,
Светит для смертных огнем своим неугасимым.
Поют пастухи, что в селеньи одном, Кирианфе,
Том, что находится в Стелле, любимой богами,
Дева младая жила; ей подобных красавиц
Не было в солнечной Стелле ни до и ни после.
Статью статна, преблестяща глазами, длинна волосами,
Бровями союзна и вся сногсшибательна видом.
Губы ее же могли с помидором поспорить,
Плодом заморским, кто цветом краснее и ярче,
И помидор посрамлен был бы в то же мгновенье.
Звали ее Сколопендра; она меж подруг выделялась,
Как зонтик от солнца на пляже меж серых камней.
Рядом совсем с Кирианфом другое селенье
Располагалось, что Хвивами названо было,
Юноша жил там могучий, и не было равных
В силе, красе и отваге ему во всей Стелле.
Звался же он Дихлофос; он спорстмен был заядлый,
Всех побеждал Дихлофос несравненный в ристалищах буйных,
Семь же высоких ворот, что прославили Хвивы,
Мог Дихлофос перепрыгнуть, почти не вспотевши.
Вышла однажды на берег морской Сколопендра,
Взявши с собой корзинку; она собирала
Устриц, медуз, каракатиц и прочую гадость,
Ту, что обильно выносит на пляж Эгегейское море
Вдруг подняла она очи и зрит в изумленьи:
Юноша дивный, он камни в полцентнера весом,
Над головой поднимает и с силою их опускает
Прямо на голову, надвое их разбивая.
Причина занятий столь странных проста как мычанье:
Старец Артрит, почитаемый в Стелле, сказал Дихлофосу:
В мышцах, о юноша, сила твоя, с головой же
Ты явно не дружен, увы, на всю голову слаб ты.
Выслушав речь мудреца, Дихлофос изумился,
Тому, как легко отыскал его слабое место
Немощный старец; и тут же на берег помчался,
Голову начал свою развивать и крепить валунами.
С великим усердием, как подобает спортсмену.
За этим занятьем застала его Сколопендра,
И потянулась душа ее к юноше сразу.
Вздернувши нос и кормою призывно качая,
Не замечая как будто совсем Дихлофоса,
Продефилировала Сколопендра неспешно,
Мимо него, валуны огибая изящно.
Врезался сразу же мой Дихлофос в Сколопендру
Втрескался, вмазался, втюрился, в общем, влюбился.
Так свое счастье нашли Дихлофос богоравный,
И Сколопендра младая, богиня средь женщин.
Грустно сказать, но их счастие было недолгим,
Мать Сколопендры, завидуя дочери втайне,
Распорядилась ее заточить в цельнокаменной башне,
Чтоб с Дихлофосом не смела гулять Сколопендра.
И оправданье нашла перед дочерью сразу —
Слишком умен для тебя Дихлофос, ей сказала.
Ревом взревел Дихлофос и помчался немедля
К башне, где в горькой тоске Сколопендра томилась
И проклинала судьбу. Дихлофос, добежавши,
Лбом в основание башни с разбега ударил
Чтобы рассыпалась в прах та злосчастная башня
И обрела бы свободу его Сколопендра.
Тщетным, увы, оказалось его упованье.
Крепок тот камень, из коего сделана башня,
В коей томилась в тоске Сколопендра младая,
Кою похитить желал Дихлофос твердолобый.
Камень пробить он не смог даже с третьей попытки.
А на четвертой не выдержал череп героя.
Навзничь упал Дихлофос, и остался недвижим.
Эту баталию юноши с башней, конечно, смотрела
Через окно Сколопендра; в боленьи пристрастном,
Хлопала громко в ладоши и песни фанатские пела,
Шапочку с шарфом цветов Дихлофоса одевши.
По окончании битвы, решив, что возлюбленный помер,
Склянку достала она со смертельнейшим ядом,
Ту, что купила на днях у аптекаря Автопроглота.
Выпивши яд, бездыханною девица пала,
Вынесли слуги из башни ее на носилках.
На ноги юноша встал, он очухался быстро,
Видит — лежит Сколопендра без признаков жизни,
Склянка же с ядом руке; и в отчаяньи диком,
Склянку поднявши, он вмиг выпил яда остатки,
И зашатался, и пал рядом с милой своею,
Со Сколопендрой своей ненаглядною рядом.
