С совершенно каменной миной, без единой смешинки, на лице взял ломтик белого хлеба и точными движениями ножа стал намазывать на него гусиный паштет, который ложился на удивление тоненьким, едва заметным слоем. Затем естественным движением положил нож на свое место возле тарелки и, взяв полученный бутерброд, аккуратно откусил от него кусочек.

И все это время у него в голове звучал странный, знакомый и в тоже время не знакомый голос, учивший его правилам этикета: «Я вам сколько раз говорил, что нож нужно держать в правой руке, а вилку в левой⁈ За столом, в приличном обществе, бойцы, как в бою. Поэтому нож в правую руку! И главное — отрезать, кусать и намазывать аккуратно, тонкими кусками. Ни в коем разе не рубим здоровыми кусманами и не откусываем, словно в последний раз! Вы бойцы группы советских войск в Германии, воины самого передового отряда, практически заноза в заднице мирового капитала, а не банда разбойников с большой дороги. Словом, правила этикета должны знать на зубок!». Правда, половину из всего этого Рафи толком не понимал, хотя и чувствовал, что когда-то это имело для него очень большое значение.

— Ого-го, — мадам Камова даже привстала со своего места. Видно было, что очень сильно поражена поведением своего воспитанника. — Но, откуда это, Рафи? Знаешь, мне даже на одно мгновение показалось, что передо мною сидит самый настоящий аристократ. А я на них, поверь мне, насмотрелась. И это было просто невероятно…

Еще один сюрприз он преподнес женщине, когда одел гимназический костюм — темные брюки и такого же цвета деловой сюртук с нагрудным вышитым гербом учебного заведения. Все было в очень сдержанных тонах, без крикливых расцветок и фасонов. Но даже одного брошенного вскользь взгляда было достаточно, чтобы оценить весьма немалую стоимость такой одежды. Пошитая в известном столичном ателье из неимоверно дорогих материалов, она сама по себе уже была отличительным знаком, на который смотрели с завистью и восхищением.

Сюрприз был в следующем. Мадам Камова, судя по ее лицу, ожидала, что костюм на нем будет выглядеть мешком, как на корове седло. Она даже озвучила вслух подобное опасение. Мол, ты, Рафаэль, непривычный к такой одежде и не сразу с ней свыкнешься. Только все оказалось совсем наоборот.

— Корова корове тоже рознь, — загадочно обронил Рафи, чувствуясовершенно иное. Его вновь накрыло своеобразное дежавю, словно он когда-то уже носил нечто подобное. — На какую-то седло, и правда, не оденешь, а какой-то, напротив, будет очень даже к лицу.

— Что ты такое говоришь, — вздохнула женщина, отвернувшись к стене. Не хотела его смущать, пока он переодевался. — Каждую одежку носить нужно умеючи. Сейчас вот погля…

Повернувшись к нему, она снова потеряла дар речи. Перед ней стоял самый настоящий столичный денди, только что вышедший из своего собственного особняка и решивший совершить вечерний променад по столичной набережной. Костюм сидел даже не идеально, а совершенно естественно, словно вторая кожа. Казалось, паренек едва ли не с рождения носил подобную одежду. Но ведь такого просто не могло быть…

— Пройдись-ка, — недоверчиво прищурившись, попросила она. Похоже, думала, что в движении-то все станет ясно. Ведь, одно дело стоять в непривычной одежке, а другое дело в ней идти. Сразу должно было быть видно, что не твое это.

Но и тут она попала впросак. Рафи, ухмыльнувшись, пошел прогулочным шагом, невозмутимо посматривая по сторонам. Казалось, и правда, гулял.

— Вот же ты, чертяка! — с чувством вдруг выдала мадам Камова, с удивлением качая головой. — Удивил старуха, как есть удивил.

— Так какая вы старуха? Вы еще в самом сок… — ехидно воскликнул Рафи, за что тут же получил платком по загривку.

— Все, пора! Сейчас вызовем извозчика…

Санкт-Петербургская императорская гимназия, кабинет директора

Михаил Валентинович Добролюбов, бессменный вот уже два десятка лет директор Санкт-Петербургской императорской гимназии, людей не особо жаловал, несмотря на свою фамилию. Слишком уже расхлябанными, необязательными они были, лишь одни проблемы от них. Ему были ближе военные порядки с их беспрекословным подчинением и непререкаемым авторитетом командиров, к чему, собственно, он стремился и в стенах своей гимназии.

Если присмотреться, то Михаил Валентинович даже внешне походил на какого-нибудь генерала. Был высоким, дородным, с тяжелой выступающей челюстью и грозой во взгляде. Его костюм был пошит особым образом, чтобы напоминать собой мундир. Армейских ноток добавляли и роскошные бакенбарды, столь любимые всем генеральским составом.

Порядки в гимназии завел военные, строгие, и разве только шпицрутенами не сёк гимназистов и на плацу их не «мариновал». Такие заведенные им армейские порядки, скажем прямо, не всем были по душе. Кое-кто из родителей гимназистов, кстати, весьма знатные персоны, на первых порах даже пытались возмущаться, писать в высшие инстанции. Правда, вскоре выяснилось, что директор приходился дальним родственником самому императору, который к тому же находил столь строгие порядки очень полезными для юных неокрепших душ. С тех пор так и повелось…

— Хм, непорядок, — веско произнес Добролюбов, вот уже добрый полчаса изучая большую гербовую бумагу. И это самое оброненное им скупое слово — «непорядок» — включало очень глубокий и серьезный смысл, которым он описывал свое очень сильное неудовольствие надвигающимися событиями. — Как есть непорядок. Лизавета Павловна, — сдвинув брови, он поднял трубку новомодного телефонного аппарата. — Зайдите.

Через мгновение в его кабинете оказалась высокая стройная женщина средних лет, затянутая в темное без всяких украшений платье и с минимумом косметики на лице. Темные волосы были тщательно завиты в пучок, очень напоминающий военный головной убор. Словом, секретарша, прекрасно осведомленная о пристрастиях директора, тоже предпочитала по-армейски строгий внешний стиль.

— Потрудитесь объяснить, что это? — он подвинул к ней большой гербовый лист, по всем признакам похожий на приказ министерства просвещения и общественного призрения. — Вы ведь познакомились с этим?

Та кивнула, едва не щелкнув при этом по-военному каблуками.

— Ознакомилась, Михаил Валентинович. Приказ был принесен курьером около часа назад. Из приемной Его Превосходительства [министра] сообщается, что на первый курс Санкт-Петербургской императорской гимназии с сегодняшнего дня зачисляется на казенный кошт мещанина Рафаэля Станиславович Мирского.

Некоторое время директор молчал, переваривая услышанное. Всех поступающих воспитанников с ним лично обговаривали. Знали, что решающее слово всегда за ним оставалось. И тут до него доходит еще кое-что, отчего даже дух захватывает.

— Мещанин? — нахмурился Добролюбов, еще надеясь, что ослышался. — Бумагу!

Взяв документ, он вновь принялся его изучать самым влиятельным образом. Вглядывался в каждую закорючку, в каждый завиток. Даже поднял лист и на свет посмотрел, а вдруг подделка.

— Как же так… — задумчиво пробормотал он, неторопливо оглаживая бакенбарды. Всегда так делал, когда находился в недоумении. — Это же мещанин… — причем это самое слово произнес так, словно это было самое настоящее ругательство. — Настоящее потрясение основ…

Действительно, этот приказ мог стать тем маленьким камешком, с которого в горах начинались грозные лавины и страшные оползни. Ведь, последний такой случай, когда человека мещанского сословия приняли в гимназию был… Да, не было еще такого случай, по крайней мере на его памяти. А теперь что начнется? Целое паломничество! Всякие зарвавшиеся купчишки, разбогатевшие на торговле зерном и рыбой, полезут сюда без всякого разбора. Будут трясти пачками ассигнаций, требуя, чтобы их толстозадых отпрысков приняли в стены благородного заведения. А потом, потом, вообще, все здесь в торговый вертеп превратят.

— Не бывать такому! — вдруг рявкнул он, пугая криком взвизгнувшую секретаршу. От возмущения возникшей в голове картинкой у него даже бакенбарды торчком встали. — Никак не бывать! Я до самого императора дойду, если нужно будет.