— Нет. У командора Лиама есть жена.

— Говорят, в честь мира он заключит второй брак.

— Я просто рабыня, — мне хотелось забыться, и я отпила из бокала, прежде чем добавить. — Командор Лиам не обсуждает со мной жизнь.

— Лиам, — неприязненно повторил генерал. — Лиам… Ты много лет ему служишь. Скажи, Рива, ты хочешь вернуться домой?

Я опустила глаза. В бокале опять стало мало. Зачем он задает эти вопросы и раздирает незаживающие раны? Неужели не знает ответа.

— Конечно, — тихо сказала я. — Больше всего на свете.

Я не обязана отвечать, но молчать невежливо. Будь прокляты все своды и правила, регламентирующие, как жить рабу и о чем ему думать.

— Я могу освободить тебя, — он наклонился, глядя в глаза. Желтые радужки оказались так близко, что я увидела светлые точки вокруг зрачков. — Если завтра ты публично принесешь клятву верности. Но мне нужна клятва, которую услышат.

— Можете освободить? — я нахмурилась, мечтая, чтобы это оказалось правдой, но страшась, что ослышалась.

Клятвы для григорианцев значили много: ими скрепляли любые сделки, начиная брачными узами и заканчивая торговлей. Они клялись, принимая присягу, прощаясь с любимыми, принимая дружбу или вызывая врага. Клятва прочнее договора — даже сегодня, после заключения соглашения с Лиамом генерал обязался принести клятву о Мире. Но «если другие не слышали, то этого и нет» — такая у григорианцев поговорка. Клятву должны засвидетельствовать от одного до десяти, зависит от того, насколько она серьезна.

— Не знаю… — растерялась я, когда поняла, что он не подшучивает надо мной.

— По соглашению с Иларией ты получишь вольную через двадцать лет. Стоят ли годы ожиданий одной клятвы?

— Вы считаете, Лиам уступит меня вам ради мира? — я пыталась найти рациональное объяснение его предложению и не находила.

Зачем я ему? Он со мной даже не спал.

— Мне не нужен мир, — отрезал генерал. — Я хочу убить его. Когда подойду к тебе на мостике завтра, согласись поклясться, а потом повторяй за мной. После этого ты станешь свободной. Согласна, Рива?

— Что за клятва? — прошептала я.

— Узнаешь завтра. Я принес жертву ради своего народа. У меня не будет наследников, не будет настоящей жены, но есть цели выше собственных интересов. Принеси и ты свою. Постой за свой народ.

— Мой народ меня продал, — бесстрастно напомнила я.

Лиам пожелал молодых рабов. Все на момент отбора были не старше двадцати. Хорошие, здоровые, образованные. А девушки еще и красивы.

Когда я говорю — бесстрастно, я вру.

— Ты можешь это изменить, — хрипло сказал он. — Но все имеет цену, Рива. Чем ты готова пожертвовать ради свободы?

Я молчала, а генерал, затаив дыхание, следил за мной янтарными глазами.

— Принеси мне клятву, Рива. И я освобожу тебя. Ты поклянешься, а я Лиаму кинжал воткну в глотку!

Он сжал кулак — сероватые пальцы были с грубой кожей на тыльной стороне кисти. Кулак заскрипел от напряжения. Зубы генерала сжались — он даже оттянул губы.

Шад Эс-Тирран ненавидел моего хозяина лютой ненавистью.

Как и я.

Не найдя на лице согласия, Шад зарычал и отвернулся.

— Рива! — он экспрессивно добавил ругательство на своем языке, назвав меня трусихой.

Не в силах совладать с гневом, он ходил вокруг, припадая на правую ногу. Я старалась не смотреть, чтобы не привлекать внимание к травме. Он же ранен… Как собирается биться?

— А если вы проиграете поединок? Что станет со мной?

Он предлагал публично отречься от Лиама прямо на Церемонии. Страшно представить, какое я понесу наказание, если генерал не справится.

— Без самоотречения не бывает побед, — Эс-Тирран ответил крылатым выражением григорианцев.

Думаю, понятно, почему лишь они оказали достойное сопротивление.

Он смотрел мне в глаза и ждал. Но я не могла как истинная григорианка бросить на кон свою жизнь, даже не подумав. Впрочем, что я теряю, кроме издевательств?

Я отпила еще напитка. Бордового, сладкого — оно напоминало ягоды, какими я лакомилась в детстве. Мы с мамой сами их собирали. Шад подошел, и я вынырнула из горьких воспоминаний.

— У меня есть для тебя кое-что, — сказал генерал. — Что поможет решиться.

На раскрытой ладони лежало кольцо — детское, со стекляшкой вместо камня. Ярко-розового цвета, поцарапанное острым камнем, от него пахло полынником и сладким сеном… Но только в моих снах. Это кольцо купила мне мама.

— Откуда оно у вас? — испугалась я.

— С твоей семьей все хорошо, — григорианец поднес ладонь ближе, приглашая взять. — Наши миры никогда не воевали, мы не враги. Я посетил твоих родителей и попросил что-то, что поможет тебе довериться. Твой отец отдал эту вещь. Возьми.

— Как они? — я все еще смотрела на кольцо, одновременно веря и не веря. Меня отделяли годы от прошлой жизни. Было больно возвращаться туда даже в воспоминаниях.

К чему себя терзать, если я не попаду домой?

— Скоро сама увидишь. Я отвезу тебя на Иларию, если согласишься.

Он обещал встречу с семьей — эти сладкие речи отравляли хуже яда. Отравляли ум, но больше всего душу. Я допила и подалась вперед, глядя в глаза генералу. С приоткрытых губ было готово сорваться согласие.

Меня держала неизвестность. Я рабыня, но знаю, что будет завтра, через год, через десять. Если я скажу Шаду «да», то утрачу эту мерзкую стабильность. Даже следующая минута станет опасной загадкой.

— Я принесу вам клятву, — твердо сказала я, хотя поверхность в бокале задрожала. — Обещаю, генерал Эс-Тирран.

— Благодарю, Рива.

Он шагнул ко мне и склонился. Длинные, сильные пальцы обхватили мою руку, и он поднес запястье к лицу, устало закрывая глаза. Янтарные радужки погасли, словно кто-то выключил два маленьких солнца.

Не дыша, я смотрела, как сам генерал Эс-Тирран, самый молодой герой войны, о котором слава летела быстрее ветра, отдает почести мне, рабыне.

Он поцеловал запястье.

Губы генерала оказались шершавыми снаружи, словно покрытыми микроскопическими чешуйками. Внешне Эс-Тирран слегка напоминал рептилию. Межрасовые отношения на Иларии — табу. Генерал ритуально поцеловал сгиб локтя, словно навсегда прощался с любимой. Жаркое дыхание было похоже на прикосновение пламени.

— Я хочу быть с тобой не больше, чем ты со мной, — признался он. — Иди, Рива. Самое важное начнется завтра.

Я дрожала, когда возвращалась к себе. Сегодня Лиам меня не вызовет — завтра действительно очень важный день, а в апартаментах у него своя прислуга. Могу отдохнуть и привести мысли в порядок.

В каюте я распустила волосы, приготовила костюм на завтра: черные брюки, мундир без знаков отличия. Платье стянула через голову и аккуратно повесила в шкаф.

Мне было страшно. Так страшно, что я ничего не могла делать. Села на край бедной кровати и смотрела в пол, покрытый протертыми пятнами. Внутри все дрожало, но решимость была со мной.

Что бы ни предлагал генерал, если я избавлюсь от Лиама — это счастье. А если передумаю — сделаю вид, что не понимаю, когда он потребует клятвы.

Он хочет клятву верности, но какую? У григорианцев их много.

Клятва соратников, господина и слуги, брачная клятва, военная, государственная… Все это клятвы верности. Чего он хотел от меня, я не знала. И не понимала, как клятва поможет Шаду вызвать Лиама на поединок.

Я не дура, догадалась, что зачем-то нужна для этого.

И поэтому во мне теплилась надежда. Если я, ксено-этик не вижу сути аферы Шада, то и Лиам не увидит. Попадется в расставленную ловушку и как обещано, ему воткнут кинжал в глотку. Только ради этого стоило ждать восемь лет.

О доме вспоминать было горько.

Я давно утратила надежду вернуться туда, увидеть маму и отца. Вновь очутиться в детстве. Одно воспоминание никак меня не отпускало все эти годы. Почти каждую ночь, я видела во сне, что мне снова семь и я счастлива.

Вспоминала, как алые поля маковника при каждом порыве ветра колыхались, как пламя. В детстве я любила бегать по ним — бегать можно, главное не останавливаться, не вдыхать сладкий аромат, иначе заснешь. Это как проверка на слабость: как далеко тебе хватит смелости забраться в поле?