Как ни пытался Адалет вырваться из ласкового плена паутины при помощи магии, рук, ног или даже зубов — проклятая пелена держала крепче бетона, и всё, что оставалось ему — лежать, упрямо тратя последние силы на тщетные попытки, и ждать.

Впрочем, ждать пришлось недолго.

Неслышно ступая по покрытому белым саваном валуну, откуда ни возьмись, подошел человек.

Или?..

На лицо старика упала тень, он увидел склонившуюся над ним широкоплечую фигуру в темно-синем камзоле, и взгляд пронзительно-желтых хищных глаз с золотыми искорками встретился с его взглядом.

Маг-хранитель хмыкнул. И впрямь, откуда здесь взяться человеку…

— Сколько лет, сколько зим, старина… — вальяжно прошелестел в его голове бархатистый баритон.

Адалет промолчал.

А что он мог сказать? Только в книжках поверженные герои перед лицом неминуемой гибели начинают говорить высокопарные фразы, или язвить и издеваться над победителем, или бросать ему вызов и угрожать готовыми занять их место мстителями. А маг-хранитель выспренных речей говорить не любил, пригрозить Пожирателю Душ ему было нечем — и тот, и другой прекрасно знали об этом, а на соревнования типа «кто кого переострит» у него после нескольких часов выматывающего, на грани возможностей боя, не было ни сил, ни охоты. И если бы полубог спросил у него сейчас заветное желание, то одному долго не пришлось бы его выдумывать, а второму — трудиться над исполнением, потому что всё, чего хотелось и моглось сейчас Адалету — это лежать, не шевелиться, ничего не делать, ни о чем ни думать — а еще лучше спать, спать, спать[710]…

Угадал ли Гаурдак настроение старика, или вспомнил, что в программе развлечений этого вечера имелся еще один пункт, но бросив уклончивое «Мы с тобой еще поболтаем», полубог повернулся к атлану.

— Вот мы и встретились снова, мой рьяный, но неверный приверженец, — впился янтарный взор в горящие ненавистью черные глаза Анчара.

— Моё… слово… нет… — с трудом шевеля губами под сковывающей маской паутины, прошептал атлан.

— А моё — да, — почти искренне улыбнулся полубог. — А заодно хочу сообщить тебе, что твои друзья — прекрасная Изогрисса, доблестный Грюндиг, мудрый Пополь Вух и пассионарный Огмет — не раздумывая вручили мне самое дорогое, что у них было, чтобы я одержал победу здесь и сейчас. И я просто не имею морального права сделать их жертву напрасной.

— Где они?!

— Где-то там, — Гаурдак неопределенно повел рукой, указывая то ли на небо, то ли на безмолвно и терпеливо парящую позади Когорту. — Отдав душу, они обрели крылья. Разве это не символично?

— Ты… ты… ты убил их!!! — Анчар рванулся — но кокон даже не дрогнул.

— Я подарил им вторую жизнь, — меланхолично пожал плечами полубог. — Это больше, чем они получили бы, умерев своей смертью. Если бы я ждал, пока их земной век истечет, прежде чем забрать обещанное, они прожили бы долгую и счастливую жизнь, не сомневайся. Но, увы, у меня не было времени — и пришлось поступить так. Но быть частью моего воинства — разве не об этом они мечтали, когда шли сюда? Так что, и это их желание сбылось. Им жаловаться не на что…

Пожиратель подумал несколько секунд и уточнил:

— …Даже если бы они смогли.

— Мою душу… ты… не получишь! — сдавленно прорычал чародей.

— Это тебе так кажется, — одними губами улыбнулся полубог, и атлана бросило в холодный пот.

Но он не отступал.

— Ты можешь забрать… только душу… предложенную тебе добровольно!.. А я никогда…

— О, значит, ты не представляешь, что можно сделать с человеком, чтобы расставание с душой — по собственной воле, заметь — показалось ему наименьшим злом, — бархатистый баритон почти рассмеялся.

— Я… не боюсь боли!

— Значит, ты не знаешь, что такое боль, — приподнял брови Гаурдак. — А еще я могу сделать так, чтобы все шесть или сколько там десятков людей здесь, на плато, чувствовали то, что происходит с каждым из них. И прикажу Когорте заняться одновременно всеми вами.

— Болевой шок… — начал было Анчар, чувствуя, что в районе желудка зародился и стал стремительно увеличиваться в размерах тошнотворный ледяной ком.

— Я бы на твоем месте не рассчитывал на эту лазейку, — усмехнулся полубог. — Я тоже не в первый раз… экстренно изыскиваю подручные резервы, если можно так выразиться. И в ста случаях из ста получаю то, что хочу, хотя видал людей и покрепче тебя и твоих приятелей. Вообще-то, я не садист, и то, что сейчас придется сделать, не доставит мне удовольствия. Почти. И попорченный человеческий материал иногда бывает практически невозможно поставить в Когорту, что тоже минус… Но последнее слово, разумеется, за тобой. Ну? Я ведь не прошу заверений, признаний и речей — если, конечно, у тебя нет на это настроения. Всего одно слово, Анчар. Скажи его — и ты свободен.

Нежное сиреневое сияние, пронизанное ядовито-зелеными струйками, окутало пальцы Гаурдака, сплелось то ли в подобие плети, то ли косы, и потянулось к человеку. Волшебник почувствовал, как оно прошло через паутину кокона, одежду, кожу и коснулось обнажившейся вдруг плоти. Первая легкая волна боли — и даже, скорее, не боли, но обещания ее — прокатилась по ниточкам нервов, превратившихся для нее в широкую дорогу. Они затрепетали, как натянутые струны, готовые разорваться от малейшего прикосновения, тело его напряглось, сердце замолотило в груди, перехватило дыхание, липкий пот покатился по вискам, зубы стиснулись, отсекая вырывающийся вскрик…

— Всего одно слово, мой неверный зелот — и я прощу тебя, — сочувственно заглянул сквозь непрозрачную пелену в расширившиеся зрачки жертвы полубог.

Если бы атлан смог — и нашел, чем — его бы стошнило.

Ожидание боли часто ранит сильнее, чем боль, и ожидание смерти убивает вернее самой смерти, и любой здравомыслящий человек, не раздумывая, сделает всё, чтобы выжить, чтобы продолжить свое существование, какая бы цена за это назначена ни была. Ведь на то, чтобы придумать оправдание своему малодушию, у него будет вся жизнь впереди, а на то, чтобы понять, за что умирает — всего несколько секунд.

Анчар понимал это — и боялся. Боялся боли, боялся смерти, боялся того, что как бы добродетельно он ни жил, и как бы отважно ни умер, Белый Свет будет и дальше плестись своим путем, не заметив его гибели — как не замечал его существования, и раз так, то, может, так ему и надо, огромному, равнодушному, тупому, не понимающему, не сознающему и не ценящему… И что значит всего лишь одно слово по сравнению с тем, что его ждет — и о чем никто не узнает, кроме тех бедолаг, которых угораздило оказаться здесь вместе с ним? Но и им будет всё равно, потому что больше всего они будут заняты собственным благополучием, и собственной болью, и вероятно, почти все из них, не колеблясь, сдадутся на милость Пожирателя. И ради чего тогда всё?..

Но кроме всего этого — и многого другого, что вспоминать и обдумывать не мог он сейчас и не хотел, Анчар понимал и то, что не сможет переступить через себя, сказав Гаурдаку «да», как бы ни были сильны его страхи и сомнения, как не смог бы пройти сквозь скалу или отрастить щупальца, ибо даже самая крохотная мысль о согласии моментально натыкалась в его душе на несокрушимую стену, отлитую из упрямого монолитного «нет».

Нет — потому что нет.

Нет — потому что это невозможно.

Нет — потому что как бы он сейчас ни мучился, как бы далеко ни отбросил гордость и достоинство, как бы ни кричал, ни извивался и ни умолял прекратить — односложно или красноречиво — всегда оставалось бы одно единственное слово, произнести которое он не смог бы никогда.

Взгляд атлана обреченно устремился за спину полубога, лихорадочно пытаясь пробиться к ночи сквозь заполонивших небо яйцелицых. Ночи бесстрастной и вечной, ночи, последней в его жизни, вдыхая, впитывая, поглощая головокружительную бархатистую тьму, искорки звезд, узоры созвездий…

Глаза его расширились…

— Мне надоело ждать, — холодно проговорил Гаурдак, и хищные очи его вспыхнули расплавленным золотом, заставляя человека вздрогнуть. — Ну же? Одно слово!