— Не хитрючая, а коварная!

— Какая разница?!

— Все равно вредная!..

— Не вредная, а противная!..

— Не противная, а хитрючая!..

— Вяжите ее, батыры!!!..

При этом призыве единственного мальчишки, на голове которого была надета не жалкая миска, а эксклюзивное кашпо с тремя кривыми львиными ножками, двое всадников авангарда выудили откуда-то из-за пазухи по куску узловатой бечевки, залезли с ногами на своих скакунов и потянулись к пленнице с угрожающими намерениями лишить ее свободы.

— Прекратите щипаться!..

— Стой смирно, противная!..

— Не противная, а…

Девочка с силой пихнула одного из нападающих в грудь, извернувшись, пнула под косточку второму, налетев при этом боком на котел, ойкнула, хотела наподдать под горячую руку и ему…

Взгляд ее упал на то, что было внутри.

— Убери!.. свои!.. руки!..

— А-а-а-а!!!..

— Ой-й-й-й-й!!!..

— А ну!.. Кто!.. Еще!.. На меня!.. — молниеносно перешла от обороны к фазе активного наступления девчонка. — Трусы!.. Жалкие козопасы!.. Возомнившие!.. Себя!.. богатырями!.. Спасайте!.. Свои!.. Несчастные!.. Шкуры!..

— Оу-у!..

— Ох!..

— Ай!..

Под яростным натиском недавней жертвы батыры смешались, строй сломался, и кавалерийская атака захлебнулась[287].

Швабра, конечно, хорошее оружие, но против увесистой поварешки, к ручке которой к тому же прицепилась тощая, но чрезвычайно воинственно настроенная девчонка, шансов у батыров с подмоченной репутацией не было.

— Хан Чучум!.. Снегирча!..

— Мы так не договаривались!..

— Она поварешкой дерется!..

— И обливается!..

К жалобным голосам кочевников, лишившихся агрессивного запала, присоединился еще один, возмущенный, быстро приближающийся от двери спальни к месту побоища:

— Мыська!.. Так нечестно!.. Кто так играет?! Зачем ты на них накинулась? И мои слова говоришь? Ты — королевна Хвалислава, а королевич Елисей — я, сколько тебе можно повторять! И это я должен был напасть на них, а не ты!.. Я тебя должен был спасать!.. А не ты сама!.. В книге про такое не говорилось!.. Ты всё испортила!

И на арену боевых действий выскочил еще один мальчик — с узкой доской в правой руке и блестящей изнанкой крышкой котла — в левой.

— Сам изображай свою дурацкую Хвалиславу, Кысь! А я не хочу! И не буду! Ишь, хитренький! — вперила руки в боки и развернулась к новому действующему лицу развоевавшаяся девчонка. — Думаешь, если я — не мальчишка, то самые позорные роли можно сплавлять мне?! Я сама хочу быть королевичем Елисеем! Или ханом Чучумом! Или сотником Секир-баши! А всяких королев сопливых, вон, Воронья пускай изображает!

— Ее же только что убили!

— Ну, и что, что убили! Ее же не по-настоящему убили! Могла бы и поизображать!..

— А ты могла бы сразу отказаться!.. — присоединилась к дискуссии недовольная покойница, вынырнувшая из-за спины Елисея-Кыся.

— А я сразу отказывалась!..

— Плохо отказывалась!..

— Это я — Секир-баши!..

— А ты мне обещал, что в следующий раз ханом буду я!..

— А я — сотником!..

— Ну, хорошо, хорошо, только… Ха! Смотрите! Тут целое море воды скопилось! Давайте играть в завоевание Слоновьего королевства пиратами-бодуинами! — перекрывая ламентации недовольных кочевников и благородных девиц, под сводами столовой прозвенел хитрый голос Кыся. — Чур, я — королевич Елисей, а это — моя ладья!..

Обозрев в последний раз последствия набега кочевников — прижавшиеся к стенкам столы, перевернутые стулья, низверженный котел, разлитую воду и раскиданные швабры и миски, сбитые богатырским оружием половником, Иван, сгорая от противоречивых чувств, но, преимущественно, от вины, осторожно прикрыл дверь и на цыпочках направился к выходу. Малодушно, словно один из злополучных батыров неудачливого хана Снегирчи, он рассчитывал улизнуть, пока рядом не было никого из воспитателей и некому было осуждающе посмотреть на него и строго спросить, о чем он думал, когда пересказывал неокрепшим юным душам содержание такой опасной книги, и кто теперь всё это должен прибирать.

И, естественно, у самого выхода из детского крыла он нос к носу столкнулся с матушкой Гусей.

— Ваше высочество?.. — изумленно воззрилась на него старушка.

— Д-да… я… приходил… поговорить с воспитателями… но никого нет…

— Всех по хозяйству разогнала, — с несколько натянутой улыбкой махнула сухонькой ручкой старшая воспитательница, глядя куда-то за спину Ивану. — А сама я, наоборот, к вашему высочеству ходила… тоже пообчаться хотела… с вашего высочайшего дозволения…

— Да? — удивился такому совпадению тот и сразу забеспокоился. — Что-нибудь случилось? Что-то срочное? Давайте, пойдем ко мне в кабинет Вранежа!.. Хотя, наверное, лучше здесь — чтобы вам не подниматься высоко?

— Вот спасибо, ваше высочество! Пожалели старуху… А то ноги-то, чай, у меня не казенные, семьдесят лет, почитай, меня носят, почти сносились уж… Чего их лишний раз маять… Давайте, присядемся тогда, что ли. В ногах правды нет, — оживленно и несколько нервно заговорила старая воспитательница, упорно не глядя на Ивана, и указала на ближайшую скамью.

— Давайте, — с готовностью согласился лукоморец и подал пример.

— А поговорить я хотела… про это… то есть, просить вашу милость… об одной милости… не сочтите за неблагодарность… право… как бы это по-благородному высказать-то… чтобы не вы не подумали… будто мы… то есть, я… — истратив все околичные слова и не найдя понимания на лице собеседника, старушка стушевалась и умолкла.

— А я… собирался с вами поговорить… со всеми… в смысле, вынести вопрос на обсуждение… — принял, запинаясь и конфузясь, выпавшее из слабых старушечьих рук знамя царевич. — Вы, наверное, уже догадались о повестке… Нет, я не настаиваю на толерантности… Но если бы вы могли немного… проявить долготерпение… еще… сколько-нибудь… недолго… то мы бы пришли к консенсусу… то есть, я имею ввиду, чтобы вам было понятней, что финансово-экономический кризис достиг фазы перманентного надира…

Матушка Гуся не опознала бы повестку консенсуса финансово-экономического кризиса, даже если бы она перманентно надиралась у нее на глазах. Но она прожила на Белом Свете достаточно, чтобы узнать один из его универсальных законов: если кто-то вдруг заговорил непонятными фразами и начал ни с того, ни с сего заикаться, то речь должна пойти либо о любви, либо о деньгах.

Методом исключения она довольно быстро остановилась на втором варианте.

— Ну, что уж мы, за границей, что ли, живем, — обиженно заморгала она на Ивана. — Что ли уж мы не понимаем, какие у нас временные трудности и как ваши высочества с мужиками из министеров из сил выбиваются, чтобы Постолу жисть наладить? Всё ведь понимаем… Но, с другой стороны, людям и того хочется, и другого… В смысле, и первого, и второго… И канпота… по праздникам… И мы тут с нашими женчинами поговорили намедни, и они наказали мне передать… то есть, спросить отрядили… поручили… поинтересоваться… то бишь… Не соблаговолит ли ваше высочество… как оплату за неделю… нам циферками дать?

И, видя недоуменную физиономию его высочества, тут же торопливо пояснила:

— Заколдованную циферку, я имею в виду, ваше высочество…. Которую для сугреву используем… Шибко на дровах сэкономили бы мы дома, с ней-то. В карман одну положил — и тепло. Али в кружку — и вода теплая… А две на кружку — так и кипяток. А другая, которая для свету — тоже вещь полезная. А Находка ваша, поди, новые наговорит, а?..

Иванушка с сомнением нахмурился, сложил губы в задумчивую гримасу, почесал в затылке, обдумывая неожиданное предложение и, наконец, нерешительно кивнул.

— Ну, если вы хотите… циферками… Но… сколько… в неделю?..

Вопрос не застал матушку Гусю врасплох.

— По четыре в неделю мы с нашими женчинами договорились, ваше высочество. Две таких, да две таких. Мы уже и с лавочниками про то говорили — они поперва-то не поверили, а потом, когда мы их убедили, сказали, что на обмен товару дадут.