Букаха проснулся в своей комнатушке под грустно протекающей крышей самого захудалого питомника клопов и тараканов в Лукоморске, известного почему-то в миру как постоялый двор "Царские палаты"[170], оттого, что в окошко кто-то стучал.

Нет, к тому, что целый вечер с разной степенью успешности в него ломился то косой ливень, то бесцеремонный ветер, то остервенелый град он уже успел привыкнуть, и через несколько часов нервных вздрагиваний, подергиваний и подпрыгиваний перестал обращать на них внимание несмотря на отчаянный сквозняк вкупе с хлещущей между рамой и подоконником водой и даже ухитрился задремать… Но теперь, даже сквозь сон было ясно слышно, что хлипкой оконной рамой дребезжал именно кто-то, а не что-то.

Одолеваемый мгновенно и одновременно возобновившимися тиками, иканиями, заиканиями и просто ужасными предчувствиями, диссидент вылез из-под тонкого дырявого одеяла с давно сломавшейся функцией термоизоляции и осторожно, на цыпочках подкрался к ожившему вдруг окну.

Босые ноги ступили в натекшую то ли из-под рамы, то ли с потолка холодную лужу, боярин тоненько ойкнул, и некто за окном посчитал это знаком к решительному приступу.

Стекло в раме дзенькнуло и разлетелось на мелкие кусочки, и сквозь черную мокрую дыру ветром внесло и швырнуло на шею бывшему боярину нечто холодное, металлическое и очень решительно настроенное.

И не исключено, что на действия, квалифицируемые Уголовным уложением Лукоморья как "намеренное нанесение тяжких телесных повреждений, не совместимых с признаками жизни".

Беззвучно серебряные крылья сомкнулись на шее моментально проснувшегося Букахи и начали яростно сжиматься, словно сам царь Костей лично впился в горло опального шпиона своими костлявыми безжалостными пальцами, и стали долго и с удовольствием душить его, то отпуская и позволяя втянуть воздух в агонизирующие легкие, то снова стискивая и давя, пока темнота с искрами не застилала вылазящие из орбит глаза…

Наконец, когда предатель уже распрощался с опостылевшей жизнью, тиски ослабли, и металлическая мышь превратилась в настоящую. Она неохотно снялась с боярской шеи, опустилась на грудь судорожно ловящему воздух ртом Букахе и извергла из своего чрева скрученный в трубочку лист желтоватой бумаги и кожаный мешочек размером с грецкий орех, затянутый красным шнурком.

Требовательный злобный писк и оскаленные мелкие, острые как иглы зубы колдовской твари не дали беглецу отдышаться, как следует.

– Сейчас, сейчас, мышенька, милая… прочитаю, что наш хозяин пишет… сейчас, родная… сейчас, золотая… ты не серчай, самое главное… не серчай… успокойся… я всё как надо сделаю… как надо всё… – задыхаясь и хрипя, подобострастно забормотал он, разворачивая трясущимися руками царскую депешу.

Мышь засветилась призрачным синеватым светом, и Букаха, нервно массируя отдавленное горло, торопливо прочел короткое сообщение и в ужасе уставился на мешочек на своей груди, словно и он мог в любую секунду накинуться на него и начать душить.

– Я?.. Я?.. Но почему я?.. Я не умею!.. Меня узнают!.. Схватят!.. Я не могу!.. Я никогда… раньше… не… не… я не…

Мышь расправила крылья, спланировала точно на грудь предателю и сомкнула их кончики у него за спиной.

– Не надо, не надо, пожалуйста!.. – взвизгнул Букаха и выронил письмо. – Я понял!.. Понял!.. Я виноват!.. Но я исправлюсь!.. Я всё сделаю!.. Всё, как надо!.. Царь будет мною доволен, я клянусь тебе!..

Утро нового дня Лукоморск встречал на стенах, угрюмый, настороженный, вооруженный и готовый к любым превратностям военной судьбы, какие только могли поджидать их на горькой тропе осады.

Дождь к рассвету кончился, небо приподнялось, тучи хмуро расступились, пропуская первые солнечные лучи, и люди увидели, что город окружен плотным кольцом палаток и потухающих костров. А чуть поодаль вражеского лагеря, ближе к лесу, полным ходом шли какие-то работы: невидимые[171] плотники сооружали нечто непонятное, и оттого пугающее. Доски, балки, колеса, мешки, шкуры, веревки – все странно и медленно перемещалось, стремясь собраться то ли в огромные дома, то ли в передвижные пыточные комплексы повышенной комфортности. Над самим лагерем, надрывно и угрожающе, словно стараясь если не перекричать, так заглушить друг друга, наперебой хрипели трубы, призывая бесчисленное множество чужих солдат, чудовищно не похожих на людей[172], строиться под черными стягами и готовиться к тому, ради чего они сюда заявились.

Граненыч высунул голову меж зубцов сторожевой башни Сабрумайских ворот, бросил взгляд налево, направо… Везде, насколько хватало глаз, на равнине перед линией обороны имени него простиралось одно и то же: палатки, костры и войска, войска, войска…

Слева от полного великих и малых дум об обороне главкома раздалось нерешительное покашливание, почихивание и посмаркивание – день, проведенный под проливным дождем, отразился на здоровье Агафона, как ожидалось…

Всегда приятно, когда получается так, как планируешь.

– А как вы думаете, князь Митрофан Гаврилыч, они одновременно на приступ пойдут, или так… участками?.. – невзначай, словно спрашивал, не знает ли его собеседник, какого цвета у соседа старая карета, поинтересовался свежеиспеченный заместитель главнокомандующего лукоморскими войсками по вопросам волшебства.

– Чтобы на приступ пойти, им сначала надо бревна выкорчевать, ямы засыпать, вал сровнять и ров забросать, – терпеливо, словно добросовестная нянька не в меру любопытному подопечному, стал разъяснять сугубо гражданскому до вчерашнего дня чародею азы военной азбуки Митроха. – А так как это работа, чреватая повышенной смертностью и травмоопасностью среди осаждающих, как верно подметил еще генерал Манювринг, то производить ее имеет смысл лишь на отдельно взятых участках.

– Так вот я и спрашиваю, на каких участках… – нервно кидая взгляды то на закончившие построения войска, то на молчаливых и сосредоточенных защитников города, повторил Агафон и почувствовал, что желудок его болезненно сжимается и завязывается узлом.

– Самый простой вариант для осаждающих – ворота. Один раз помучаться, выбить – и свободный доступ в город открыт. Я бы на их месте начал с ворот, – отстраненно-задумчиво, словно анализируя чужую шахматную партию, проговорил Граненыч. – Может, даже с наших. Они ничем не хуже других трех. В тактическом смысле, имею в виду. А так… эта сторожевая башня самая старая из всех, и местами кладка начинает сыпаться… чуть-чуть… И еще одна особенность, если ты приметил: в отличие от остальных башен, у этой, старой, ворота не защищены аркой-тоннелем с бойницами в своде, а сделаны, как бы это выразиться… заподлицо с фасадом. И если бы у меня был выбор, с каких ворот начать, то я бы даже не думал – начал с этих.

– И это радует… – упавшим голосом пробормотал чародей.

– Это хорошо, – неожиданно похвалил его Митроха. – Рвешься в бой, показать свою выучку волшебную? Молодец. Мне Семен Соловьев вчера вечером рассказывал, как вы тут где-то горшки с горючей смесью зарыли. Вот сюрприз-то неприятелю будет! Места-то отметили, орлы?

– Чтобы и они их заприметили и раньше времени чего заподозрили? – покосился на главкома маг. – Так запомнили.

– Ну, ты это, со смесью-то молодец, – одобрительно пробасил Граненыч и похлопал волшебника по плечу. – Кузнецы-то без тебя эвон сколько с ней возились, полгорода едва не пожгли, а всё без толку. Не хочет взрываться – и хоть ты плачь. А ты прилетел, раз-два – и всё на мази. Мне соловьи-разбойники про вчера-то в подробностях рассказали, не скромничай…