Люди без устали копали ямы, углубляли ров, возили землю, насыпая вал, забивали колья в дно ловушек и бревна просто так, и у Букахи в душе зародилась и стала расти, болезненно пульсировать и разбухать мрачная ненависть ко всем защитникам Лукоморска.

Сколько сил тратят эти идиоты на абсолютно безнадежное предприятие! Знают ведь, наверняка, какая армада на них прет, и все равно рассчитывают остановить ее своими дурацкими канавками и палками! Почему они не сдаются, не бегут, не прячутся, как сделал бы на их месте любой нормальный народ? Царь Костей – это вам не какой-то самовлюбленный индюк Чернослов! А ведь даже его, не пропади он внезапно и по необъяснимой причине, им было вовек не победить! А тут – эвон – на кого замахнулись!.. Дурачье… Они тут все сумасшедшие. И так им всем и надо. И стану я помогать Костею, или сбегу прямо сейчас по Вондерландской, Вамаяссьской или Лесогорской дороге – для них ничего не изменится…

СТОП.

Только что прозвучала чрезвычайно здравая мысль, которая почему-то не потрудилась прозвучать раньше.

И называется эта сияющая, как путеводная звезда, идея "СБЕЖАТЬ".

Пусть этот жуткий человек думает, что запугал Букаху. Пусть ждет от меня вестей.

Нашел дурака.

Сейчас я войду в город с крестьянами, проберусь в свой дом, возьму денег, если получится, то коня и еды – и только меня и видели.

Разбирайтесь сами, без Букахи. Я свое уже отстрадал.

Приняв такое решение, разжалованный воевода почувствовал себя счастливым в первый раз за много дней.

Он спрыгнул с телеги, дружелюбно улыбнулся старосте, повертел головой по сторонам и ткнул пальцем вперед, в сторону кряжистой Сабрумайской сторожевой башни с распахнутыми настежь воротами и хронически опущенным мостом:

– Смотрите, вот и прибыли. Город нас уже ждет.

Как выяснилось уже через пять минут, их ждал не только город.

У самых ворот беженцев встретил усатый сержант в пыльном шлеме, красном плаще с гербом Лукоморья на плече и с пергаментом, пером и походной чернильницей наперевес.

– Добрались? Прибыли? Вижу. Молодцы, – отрывисто заговорил он как бы сам с собой, но все каким-то образом поняли, что обращается он к ним, и обоз остановился. – Какая деревня?

– Гари, батюшка, – выступил вперед староста.

– Хорошо… – сержант черканул что-то в пергаменте и обвел глазами застывший в ожидании решения своей судьбы караван. – Сколько вас?

– Сто двадцать три человека с бабами, дитями и стариками… Хотя, нет. Сто двадцать четыре, – уточнил старик и ткнул пальцем в Букаху. – Вот, купец у края леса километрах в десяти отсюда прибился. Костяным царем ограбленный.

– Ограбленный?.. – сержант окинул оценивающим взглядом представительную фигуру Букахи и кивнул головой: – Эт хорошо…

И, не успел никто поинтересоваться парадоксальностью вывода, как сержант выудил из кармана штанов другой пергамент, развернул его, откашлялся и огласил:

– Предписание Оборонного Командования номер один!

После этого впечатляющего вступления пергамент был аккуратно свернут и возвращен на место, а дальнейшая речь пошла экспромтом:

– Все мужики от семнадцати до сорока лет остаются здесь, встают справа от меня – их забирают в добровольцы, город оборонять. Остальные – от четырнадцати до шестидесяти и бабы от семнадцати до пятидесяти идут на земляные работы. Встаньте слева. Инструмент – лопаты, кирки, еще чего там – если есть, берите с собой. Смена – восемь часов. А стариков и прочих младенцев дружинник Николай Непряха сейчас проводит по домам на постой. Они за день обустроятся, и вечером за землекопами придут. Ополчение будет жить и учиться ратному делу на казенный кошт. Вопросы есть?

– Кормить рабочих будут? – выкрикнул коренастый мужик – возчик передней телеги.

– Будут, – коротко ответил сержант, и крестьяне, громко переговариваясь, стали извлекать из поклажи инструмент и делиться, как им было предписано.

Букаха, глядя во все стороны, кроме той, в которой находился сержант, беззаботной походкой направился прямо к воротам, где и был остановлен бдительным стражником с ржавой, в свежих царапинах от напильника, алебардой.

– А ты куда собрался? – грозно полюбопытствовал он.

– Прочь с доро… – начал было гневно Букаха, но спохватился, что он не является воеводой уже несколько недель, и плавно перешел в другую тональность:

– Пропусти меня, солдатик, я хотел сказать. Меня даже ваш командир отпустил, – не оглядываясь, ткнул большим пальцем за спину беглец. – Я простой бедный купец. Возвращаюсь домой. Тороплюсь…

– А ты не торопись, купец, не торопись, – насмешливо посоветовал ему голос сержанта из-за плеча. – Вечером домой попадешь. Столько времени тебя там ждали – шесть часов-то уж точно еще подождут.

Букаха хотел поспорить, но игривый тон сержанта словно испарился, и рука его потянулась к рукояти меча.

– Лопаты вон там. Два раза повторять не буду. В случае отказа Оборонное Командование предписывает поступать по всей строгости законов военного времени.

Бывший боярин напряг воображение, пожелал, что уж лучше бы не напрягал, нервно сглотнул, торопливо кивнул и панически зашарил вокруг глазами:

– Да-да… конечно-конечно… я ведь не отказываюсь… я сам… примите во внимание… искренне… руки уже давно просятся что-нибудь покопать… накопать… закопать… раскопать… выкопать… Так где, вы говорите, у нас лопаточки лежат?..[158]

– Вон там, – удивленный резкой сменой настроя странного купца, сержант почесал давно зудевшую правую ладонь о гарду (к чему бы это? к деньгам, или в баню пора?) и вытянул шею: к воротам уже подходил новый обоз.

Скоро обоз из Гарей, сопровождаемый дружинником и провожаемый отчаянным взглядом Букахи, прогрохотал по мосту и скрылся в воротах.

Первый и, как он страстно надеялся, последний рабочий день кончился для Букахи с пришедшей им на замену в пять часов ночной смены.

Те принялись раскладывать костры, которые запалят, когда совсем стемнеет, а дневные рабочие, растирая на ходу занемевшие спины и плечи, усталою толпой двинулись в город.

Бывший боярин, ощупывая со слезами на запорошенный землей глазах кровавые мозоли на не ожидавших такого обращения ладонях, отплевываясь песком и стараясь не наступать пяткой на провалившиеся в сапоги острые не по размеру камушки, присоединился к ним, влился в толпу, чтобы окаянный сержант или стражник не узнали его и не стали приставать с расспросами. Но старался он зря: караул на воротах успел смениться, и никто не бросил в его сторону ни единого взгляда.

Чем ближе к центру города, где стояли дома благородных, тем меньше людей оставалось вокруг, и тем неуютней чувствовал себя Букаха.

А что, если его увидят знакомые?

Или его же слуги?

Или те, кто тогда поймал его?

Или сам царь будет проезжать мимо в карете и вздумает выглянуть в окошко в самый неподходящий момент?..

Но никто не обращал на него внимания, и он благополучно добрался до калитки в стене сада в глухом переулке, воровато оглянулся, выудил из кармана ключ и быстро открыл милостиво не заскрипевшую дверь.

Где-то в стороне, не видимый в сгущающихся сумерках, по саду ходил с граблями его садовник, ритмично, как морской прибой, шурша сухими листьями.

Дверь, ведущая из сада в дом, была полуоткрыта.

Пока все было за него.

Молча кипя от унижения и гнева, Букаха пробирался как вор по собственным палатам, наверняка теперь отошедшим его спесивой, сварливой и на зло ему бездетной супруге. С замиранием сердца прислушиваясь к каждому шороху и скрипу, он торопливо сгребал в зеленую шелковую наволочку с золотыми кистями по углам[159] все ценное, что попадалось под руку.

За окнами медленно темнело. Скоро прислуга пойдет по дому зажигать свечи. Надо спешить. К тому же, в эту наволочку больше ничего не влезет – наверное, надо было взять пододеяльник…