— Нам бы отечественных пластинок для воспитательной работы.

— Нелюдимый, слышал? — спросил подполковник. — Займись.

Капитан склонил фуражку, и через минуту приехали. Ну, маленький городок. Командир повёл меня в свой кабинет. Указал мне на гостевой стул, а сам сел в начальственное кресло и снял с телефона трубку. Навертел на аппарате короткий номер и через несколько секунд сказал:

— Да, ждём.

Он положил трубку на рычаги и вынул из ящика стола карту. Развернув, сказал мне:

— Смотри сюда, — он ткнул пальцем. — Сейчас ты здесь…

Я задумчиво кивнул, считывая данные. Подполковник передвинул палец и проговорил:

— К четырём утра ты должен быть здесь. Выходите, когда стемнеет, идёте по этим просёлкам. Твоя отдельная рота передаётся капитану Нефёдову для отражения одной танковой атаки…

Я поднял на него глаза и сказал:

— Ясно.

— Нет, ты ещё посмотри! — раздражённо молвил Бирюков. — Лучше запомни!

— Да я теперь эту карту по памяти от руки нарисую, — проговорил я.

— Нужно уловить главное! — патетически сказал подполковник. — Тебе трудно? Ну, ещё посмотри, пожалуйста!

Я уставился на карту. Через минуту спросил:

— Может, хватит?

— А главное? — спросил Бирюков. — Ещё посмотри немножко.

Медленно закипая, я рассматривал изображение. Не, могу я чего-то не понимать? Теперь эта сволочь мне точно приснится…

Дверь в кабинет открылась и ярко блеснула вспышка фотоаппарата. Я обернулся и сказал:

— Кто это?

— Главное, — ответил подполковник. — Мы вместе работаем с картами.

— Я говорю, вот это кто⁈ — немного повысил я голос, указывая пальцем на людей в штатских костюмах.

Один полноватый и добродушный с фотоаппаратом, а другой поджарый, строгий и с рыжими усами. Оба не-маги, но не в этом же дело!

— Журналисты «Московского еженедельника», — сказал Бирюков. — По приказу командования запечатлели над картой наши умные морды, а теперь ты ответишь на их вопросы.

— Так… — молвил я недобрым голосом.

— Улыбнитесь, пожалуйста. Вы только что встретились, — сказал фотограф.

Я обернулся к нему…

— Смотрите на подполковника и улыбайтесь! — воскликнул толстяк с фотоаппаратом. — Мы тут тоже не от нечего делать!

Блин! Мне же приказали общаться с прессой! Я посмотрел на Бирюкова с добрейшей улыбкой, на какую только был способен в данный момент. Полыхнула вспышка, и последовал брюзгливый комментарий:

— Ладно, для суровых воинов радость сойдёт. Серёга, я тогда пойду?

— Вали, — сказал поджарый журналист.

Толстяк удалился, а его коллега подошёл, сел прямо на стол и сказал, вынимая из внутреннего кармана пиджака блокнот и ручку:

— А я Сергей Александрович Куприянов. Итак, Артём, что значат полоски на твоём знаке?

Я оглянулся на Бирюкова, но тот в поведении Сергея Александровича странности не видел. Со своего стола я бы эту пакость смахнул, а так какое мне дело.

— Вторая степень, — сказал я спокойно. — Больше десяти боёв и больше десяти подбитых.

— А подробнее? — уточнил Сергей.

— Спроси в Совете, — ответил я.

— Спрошу, — кивнул журналист. — В каком звании ты начал войну?

— Сержант, наводчик орудия, — проговорил я.

— Вспомни, пожалуйста, свой первый бой, — попросил Сергей.

Я наморщил лоб и сказал:

— Ну… мы долго ехали. А потом много стреляли…

Всю беседу пересказывать нет смысла, замечу лишь, что я журналисту не врал, да при маге Бирюкове и не смог бы. Он слушал внимательно и в свою очередь отвечал газетчику. Его война в целом почти не отличалась от моей.

Говорил мы около часу, и в конце Сергей заверил, что из наших ответов что-то должно получиться. Он ушёл, а Бирюков снял трубку, ударил по рычагам ладонью и сказал:

— Автобат. Алё! Хорошо слышно? Тогда выдвигайтесь к вокзалу. Да, для двадцати танков горючее и боекомплект.

Подполковник снова нажал на рычаги, проговорив:

— Нелюдимого. Алё! Это Бирюков. У тебя всё готово? Ага.

Он положил трубку на телефон и обратился ко мне:

— Бойцы с пластинками ждут тебя у выхода. Пешком дойдёте, тут близко, — он протянул мне ладонь. — Удачи тебе!

Я пожал его руку, сказав:

— Спасибо, — и вышел из кабинета.

У выхода из штаба ждали меня двое — один солдат с патефоном, а другой с сумкой пластинок. С ними я и пошёл воевать дальше.

Продолжилась моя неизвестная война. Поставил заряжающий Сергей русские пластинки самых, что ни на есть, военных лет, и я ни одной не узнал. Исполнители, голоса — всё другое.

Не, по трофейным пластинкам я этого не понимал. В своём мире я немецким языком не владел, а «дойчеланд зольдатен унд унтерофицирен» — просто всё, что мне было интересно про творчество врага. Пусть в этом мире я немецкий знаю, но песни же я слушал впервые. А «дойчеланд зольдатен унд унтерофицирен» самый простой и лёгкий массовый образ, его обязаны были использовать супостаты и супостатки.

Серёжа, кстати, не кадет, пополнение от Совета обороны. Пошёл парень в семнадцать лет добровольно служить срочку, два года отслужил, и началась война. Пришёл он в полк старослужащим, встретился с кадетами и э… быстро всё понял. Мне уже не пришлось ему что-то рассказывать за дисциплину.

Имел Сергей характер деятельный, был городским парнем и совсем не боялся техники, в частности электричества. А в то же время слушали мы патефон редко, в шлемофонах всё равно ничего не слышно. Вот раскурочил он проводку танка, когда никто не видел, и подключил патефон в локальную трансляцию. Теперь слушаем патефон на переходах и в засадах, а Серёжа меняет пластинки.

Так нет среди песен «Катюши». И «Танкистов» нет. Ну, представьте себе Россию, в которой не было революций и Гражданской войны. Ёлки, даже до них всё происходило иначе! Не получается представить? Тогда нужно слушать те пластинки.

Общее, конечно же, есть, это трудно объяснить словами. Любая из известных тут песен могла стать хитом в моём мире. Ясно, что придумали песни русские и для русских. И только песни показывают, как отличаются местные русские от того же меня.

Это как с войной. С виду всё то же самое — мы долго едем и много стреляем. А, по сути, я всё время о ней думаю, и всегда неправильно. Не получается угадывать развитие.

Вот как я думал в самом начале? Целый полк одних кадетов — явная дурость и истерика. Четверть состава маги и всех в одну часть! Ну, дурость же! Или истерика!

Однако, где истерика и дурость, там поражения и потери, а этого в упор не наблюдалось. Наш глупый полк с перепугу постоянно жёг европейцев и давил их гусеницами.

У пехоты с артиллерией похожая ситуация. Просто пехота в обороне теряет втрое меньше солдат, а в нашем случае к обороне реально готовились. Противник регулярно лез на минные поля, в огневые засады, неожиданно налетал на кинжальный огонь пулемётов.

Да, у Европы было больше солдат, но у нас столько же или больше пулемётов, противотанковых пушек и ружей, снайперов и сапёров. И все войска прикрыты огнём зениток — большая часть вражеских бомбардировщиков потеряна от огня с земли.

В авиации вообще случились чудеса. Трусливые и тупые животные так вломили просвещённым европейцам, что те после внезапного удара до сих пор не могут собрать выбитые зубы поломанными пальцами.

Немецкие пикировщики все сожгли, теперь особо важные объекты нужно штурмовать истребителями, которые для того не предназначены. Такие попытки приводят к большим потерям при очень сомнительном результате.

А у нас на фронте массово работают устаревшие бипланы, чистая истерика. Вот европеец потешался над «рус-фанер»! Но их очень много для истерики. Самое сложное там пилот и двигатель, остальное дерево и фанера. И с каждого падает по 50 кг полезной нагрузки. За ночь самолёты делают по 10-ть вылетов — просто невозможно спать.

Летают они у земли, огибая рельеф местности. Так истребители монопланы, или сваливаются на таких низких скоростях, или врезаются в элементы рельефа. И нельзя «мессерам» за ними вволю гоняться — сам для русских «охотников» станешь дичью. Прямо не знают уже европейцы, что делать с русской глупостью.