Ему как магу никто не мог врать, и Дитрих честно отрабатывал своё жалование, которое большей частью он отправлял Мари — ему хватало офицерского пайка. Но ему не хватало рамок допроса, он пытался разговорить русских на общие темы. Дитрих продолжал исследования.

Не, он честно ненавидел русских, отчасти по привычке, отчасти как противника. Но только пленные его жалели и, кривя разбитые лица, иногда говорили:

— Как ты такой живёшь-то, господи!

Дитрих считал это обнадёживающим признаком и пытался вывести русских на разговор. Его как исследователя интересовало отношение русских к Родине, к Гардарике, и видят ли они между ними разницу. Чаще всего ему говорили:

— Иди в жопу, — и на этом допрос можно было заканчивать.

На втором месте был ответ:

— Потому что берёзки, — и на этом допрос тоже можно закончить, ибо на просьбу развернуть идею пленные переходили к первому пункту.

Пару раз Дитрих получал очень искренние, развёрнутые ответы. Но из дальнейших расспросов выяснилось, что пленные русскими себя не считали. Причём, исследователь Дитрих понял, что «считали» тут ключевое слово. Его спокойно посылали в задницу и чисто монголоидные люди. На чистом русском.

В военные вопросы Дитрих не вдавался. Просто по пополнению, что регулярно принимала армия, иногда даже от вида штабных офицеров он догадывался, что дела идут не очень хорошо. Лица офицеры носили серьёзные и порой они менялись — то есть приходили новые люди.

Армия его шла на Москву, и херр Шепард всё больше сомневался, что побывает там в этом году. Из штабных разговоров он понял, что всё направление опасается удара с Русского Севера.

Эту проблему должен был решить флот Германии, но раз уж так получилось, к берегам Балтики лучше не приближаться. Пока преждевременно брать Новгород и идти дальше на север. Вот после взятия Москвы…

То есть не в этом году, как ещё летом думал Дитрих. Он регулярно получал от Мари длинные письма, в которых она сообщала, что как жена офицера нашла место официантки в хорошем заведении для партийных и с деньгами.

Дитрих за неё радовался и писал, что, кажется, война в этом году не закончится. А она попросила больше так никому не говорить, а то к ней уже приходили пока с предупреждениями.

И вот сообщили, что Европа взяла Кай-ёв! Из радио и газет лилось ликование с восторгами, а лица офицеров в штабе ни разу не улыбнулись, как будто это вражеские офицеры. Дитрих чувствовал, что ситуация грозит неприятностями и ещё больше переживал за Мари.

А немного времени спустя его впервые вызвали прямо к командующему! Дитрих вошёл в кабинет и представился. Пухлый, седой старик с мохнатыми бакенбардами и в генеральском мундире натужно закашлялся. Впрочем, херр Шепард уже привык к такой реакции и воззрился на господина средних лет в штатском костюме.

— Херр Вебер, журналист Фурцайтунг нихт, — представился он. — С разрешения вашего командующего я хотел бы побеседовать с вами в его присутствии…

— Идите… оба… куда-нибудь, — сквозь кашель прохрипел генерал.

Дитрих отвёл журналиста в допросную комнату и усадил на стул для пленных.

— Итак, Дитрих Шепард? — спросил газетчик, доставая блокнот и ручку из внутреннего кармана пиджака.

Дитрих важно кивнул.

— Вы в университете Нюрнберга проводили опыт вместе с профессором Штанмайером? — сказал Вебер.

— Да, но у меня с ним возникли разногласия, — ответил Дитрих.

— Пожалуйста, расскажите о них, — попросил журналист. — И как опыт Штанмайера связан с колдуном Артёмом Большовым?

— Уже с колдуном! — весело воскликнул Дитрих и задумчиво заметил. — Впрочем, я тоже обер-лейтенант.

— А после моей статьи вы станете гауптманом! — заверил херр Вебер.

— Точно гауптманом? — строго спросил Дитрих. И, получив в ответ кивок, заговорил. — Ну, слушайте. Был у нас в университете красавчик Ганс, что трахал жену профессора. Вот Штанмайер об этом узнал…

Орудовал я в котелке ложкой и думалось мне, что кинематографические образы значения сейчас не имеют. Когда-то режиссёры получили задачу показать картинку военных лишений и стойкого их преодоления, и у всех сошлись камеры на бойцах в товарных вагонах. Вот мне и запало в том мире.

Не! Ну, не показывать же в кино, как те же бойцы ночами отстирывают обосранные под дневными обстрелами штаны! И вообще задачи режиссёрам на «кино про войну» поставят потом, после нашей победы.

Пока же идёт сама война, Совет обороны берёт, что есть в наличии. Если был плацкартный поезд, кадеты ехали в плацкарте. Офицерам достался товарняк, едем в товарняке. А питание из полевых кухонь на станциях просто потому, что Совет обороны готовится к любым обстоятельствам.

В Корпусе с историком разбирали распространённые образы и уделяли особое внимание феномену узнаваемости и известности. Оказывается, что девять десятых образа публика додумывает сама, оперируя придуманными ранее шаблонами. И реальному прототипу приходится этим выдумкам следовать.

Весь феномен в способности мага угадывать массовые образы заранее, сделать из сколь угодно унылого существа новый, уникальный образ. А в самой известности никакого феномена нет, она простая, как отвёртка. Это просто инструмент и товар.

Например, лично маршалу Жукову нужна была известность? Военный и без неё должен уметь заставить подчиняться. Известность Жукова использовал товарищ Сталин.

А ему лично нужна известность как политической фигуре. Даже после смерти, стал неудобен — популярность прикрутили, понадобился позже — популярности добавили.

В Гардарике же политики ограничены думами княжеств, потому маги-депутаты известны только в своих княжествах. Сейчас они воюют, а до того все сплошь были популистами. Им можно обещать людям что угодно, всё равно плохие бояре заблокируют. Вот они власть наследуют, и никто их не знает — им известность ни к чему.

Самый яркий пример такого рода — артисты. Они могут быть сколь угодно талантливыми и обаятельными, но если места заняты, никто не вложится в их популярность.

Тут ещё момент, что Москва стала фабрикой грёз. Княжеству выгодно быть популярным и считаться столицей Гардарики. Так и другие не возражают, извлекают из её известности свои прибыли. Самый простой пример — большей частью московских киностудий владеют не москвичи.

А на войне известность или неизвестность ещё и оружие. Вот кто у нас командует? Князья, короли и царь кого-то назначили, а кого — ни в одной газете не прочитаешь.

Я, боярин, знаю только, что возглавляет Совет обороны другой человек. Он на секундочку спикер, не путать с начальником Генерального Штаба, который у нас есть, но называется по-своему. Короче, враг ногу сломит.

И тут такой я. В собственную рекламу я вложил деньги вынуждено, по дороге с раскруткой идеи о нападении Европы. Вложился довольно успешно — одни добрые люди попытались меня убить, другие начали делать что-то полезное.

А что они делали, и насколько я повлиял, даже мне известно лишь в самых общих чертах. По сути, я знаю не больше остальных, кто посылал свои деньги в разные фонды — средства пойдут на благое дело.

Можно надеяться, что я помог умным и занятым людям и при этом не очень их раздражал. Если бы я умных и занятых людей достал, меня точно бы грохнули. В простой и понятной Гардарике в этом нет никаких сомнений.

Умные и занятые мою суету, вроде бы, не замечали. И тут на тебе! Целый командарм знает, что я живой, и вызывает на встречу. На встрече даёт мне понять, что за мной следят всю дорогу — он знает даже, кого я посылал и куда. И ставит мне задачу общаться с журналистами…

Прочие мои задачи, кажется, без изменений, их пока можно не учитывать.

Так что же делают газеты, что производят журналисты? Известность неких идей и людей, чтоб идеи были понятнее. Умные и занятые люди решили вложиться в мою популярность.

Насколько оно мне надо, никого не волнует. Я офицер и получил приказ, нужно просто его выполнять. А чтоб приказ лучше выполнить, его следует хорошенько обдумать.