Хотя Дитрих журналиста понимал — публика не любит много думать, ей всё подавай проще, конкретнее. И так получалось слишком сложно, херр Вебер, чтоб разбавить, вдобавок привёл грустные истории профессора Штанмайера, его жены студентки и бедного Ганса. Публике такое нравится.

И самое для Дитриха главное, прогремевшая статья кроме смысла несла критику. Творчество журналистов регламентировалось сверху, и здоровой критике отводилась значительная роль.

Если ничего не критиковать, легко прослыть лизоблюдом, вылететь из профессии и отправиться на фронт обычным солдатом. С другой стороны, если критику сочтут не совсем здоровой, запросто попадёшь в места компактного размещения для ускоренного перевоспитания.

Какой из двух вариантов страшнее, даже херр Вебер не вполне определился и потому возмущался, что херр Шепард при всей учёности до сих пор не стал гауптманом. Этот чин примерно соответствует званию капитана в других армиях.

Однако же и фотографию Дитриха газета не поместила, сославшись на его скромность. Нашли, на что ссылаться! Получил херр Шепард новый чин и прибавку к жалованию и следующему журналисту заявил, что без публикации своего даже сильно заретушированного изображения ничего обсуждать не станет. Чтоб родители показывали газету знакомым и ещё больше им гордились. Или пусть газета доплачивает ему за интервью.

Тогда газетчики поговорили о Дитрихе с его сослуживцами, какой он скромный и отважный, а до сих пор при всей учёности простой переводчик при штабе армии. И разместили фото только сослуживцев Дитриха.

Специально для херра Шепарда создали из него одного при штабе секретный отдел, который он и возглавил. Журналисты могли спокойно говорить с Дитрихом и не публиковать его фотографию, ссылаясь на секретность. Дитриху доплачивало государство. Ещё через месяц обещали чин майора и повышение жалования.

И нельзя сказать, что херр Шепард обнаглел в хлам. Он отвечал многочисленным поклонникам и не знал, с кем общается чаще — с пленными или с журналистами. К счастью перепутать было сложно, говорили они на разных языках, и пленные гораздо меньше несли ахинеи.

Именно от журналистов Дитрих узнал о подвигах Артёма Большова с начала войны. Они рассказывали, ужасались и спрашивали, что херр Шепард об этом думает. Дитрих же про себя думал, что газеты явно придумывают ужасы и под его соусом пытаются продать второй раз уже проданные материалы, а вслух заявлял, что всё это весьма подозрительно, очень похоже на попаданца и требует изучения.

Сам Дитрих пока изучать действия Большова не собирался. Пленные всё-таки попадались, их допрашивали, а Дитрих ещё и спрашивал, что для них Родина. Офицеры в штабе считали Дитриха специалистом по русским и консультировались у него по многим важным вопросам.

Их интересовало, как русские относятся к магам в армии и в обычной жизни. В чём разница между ополчением и дружинами, между обычными магами и боярами, между русскими княжествами и нерусскими, между нерусскими княжествами и королевствами…

Эти европейцы, оказывается, с самого начала не имели понятия, кому объявили войну! Дитрих с серьёзным видом объяснял всё максимально просто и доходчиво, а сам ещё больше грустил. Если на уровне армии нужно рассказывать о таких вещах, то… э… он тут ничего для себя смешного не видит.

К тому же много времени требовало решение бытовых вопросов, ему стало не хватать жалования со всеми доплатами. В самом начале Дитрих отсылал жалование Мари, ему хватало офицерского пайка. Теперь же на одном пайке легко протянуть ноги.

Когда перешли границу, руководство ясно сказало, что у русских не может быть собственности. Всё, чем они владеют, должно принадлежать европейцам. Войска бодро шли вперёд и задорно грабили новые деревни и города. Русские ещё не поняли тогда, что говорят именно об их имуществе. Или не верили.

В супе Дитрих всегда получал кусок мяса, к супу давали большой ломоть хлеба. На паёк выдавали яйца, творог и масло. Да к тому плюс слали вкусности из Германии, особенно офицерам.

Однако продвижение стало замедляться, и русские всё хорошо поняли. Европейцев и раньше не особо считали просвещёнными освободителями, но они всё-таки были солдатами. Вскоре русские считали любого европейца жадной и вечно голодной саранчой.

Всё чаще попадались сожженные деревни, а в целых у местных в лучшем случае ничего не водилось. В худшем европейцев встречали выстрелами. Из пайка по одному пропали свежие продукты, а в супе кусочек мяса сжался, и его приходилось очень долго жевать. Хлеб заменили немецкими сухариками из самой Германии. Других вкусностей не присылали.

Русских, конечно, нужно ненавидеть и всё у них отбирать, однако очень хочется кушать, а любая идеология в чистом виде есть понятие духовное, то есть воспринимается лишь на полный желудок. Дитрих внезапно вспомнил, что у него есть марки.

Внешность его послужила темой для начала разговора. Херр Шепард, пользуясь знанием русского языка, начинал с того, что такие в Германии далеко не все, и плавно съезжал к вопросу, как бы купить еды за настоящие деньги. Обычно Дитриха жалели и шли ему навстречу.

Он вынужденно перестал отправлять жалование Мари. Писал ей длинные, жалобные письма и оправдывался, что у этих дикарей всё бесплатное очень дорого, прям никаких не хватает денег. Несчастная курица целых сто марок, где такое видано⁈

Мари ему отвечала, что времена трудные, все так и живут, и у них в ресторане, примерно, тот же уровень цен. Так что пусть Дитрих отважно воюет, много зарабатывает и хорошо питается, а Мари ждёт его с победой.

Дитрих последнее время подозревал, что Мари придётся ждать очень долго. Он вынужденно отдавал русским марки и точно знал, что так поступает большинство европейцев. Но ведь не у всех штабное жалование, за эти марки солдаты продают местным всё, что могут украсть.

Проще на чёрном рынке купить сухие пайки из разных европейских стран, чем получить у интендантов — у тех никогда ничего нет. А «через знакомых» можно купить всё — любое обмундирование, экипировку, топливо. Только чтобы «достать» оружие, нужны очень хорошие знакомые.

И параллельно с этим совершаются партизанские нападения, после заката солнца на улицу не выходи. Горят и взрываются объекты, летят под откос эшелоны. Просто рай для снабженцев, временные трудности не заканчиваются.

В этой неправильной компании против неправильной Гардарики после триумфального взятия Кай-ёва и захвата очень важных земель темпы продвижения на восток только снижались. Снижались-снижались, ещё снижались-снижались, и местами снизились до отрицательных значений.

Штаб армии, в котором служил Дитрих, расположился в маленьком русском городке и торчал там почти месяц. Разместили капитана Шепарда в двухкомнатной квартире у гостеприимной, подслеповатой русской бабушки Людмилы Васильевны.

Та при Дитрихе надевала очки только когда принимала у него марки, и отправлялась на базар. Торговали там семечками, спичками и шнурками, однако бабушка явно знала, к кому подойти. С базара она приносила продукты.

Людмила Васильевна до войны получала от Смоленского княжества пенсию за службу в школе, и помогали сыновья. Теперь мужики где-то на востоке, возможно, что и воюют с Европой. Пенсию не платят, так вся надежда пока на Дитриха.

После плотного завтрака он к десяти утра шёл на службу в штаб, двухэтажный старый особняк. Позже него приходил только командующий, но тот, по мнению Дитриха, мог в штаб совсем не ходить, ничего бы не изменилось.

Дитрих же сначала пошёл на первый этаж потолковать по-немецки с офицерами оперативного отдела, кто заказывал у него кое-что купить на рынке. Они плохо понимали по-русски и напрямую договориться с Людмилой Васильевной не могли.

Не у всех хватало денег, они просили взаймы. Дитрих отмечал изменения в штабном сленге. Ещё месяц назад говорили:

— Отдам в Москве, — и это значило, что очень скоро.

Теперь с грустной улыбкой говорят:

— Этот сможет отдать лишь в Москве.