Дверь висела на сломанных петлях. Изнутри не доносилось ни звука. Я сделал знак Котяре, одновременно оттеснив девушку к стене дома позади себя. Резким движением ноги Котяра распахнул дверь настежь и впрыгнул внутрь. Я не отставал ни на шаг.

Очутившись в единственной комнате дома, я мгновенно повернулся к девушке, чтобы не дать ей войти, но опоздал. Она уже стояла на пороге с белым от ужаса лицом, не в силах отвести взгляда от головы Мартинеса, жутко усмехавшейся с небольшого деревянного стола, стоявшего прямо напротив двери. Тело его лежало на полу рядом.

Обхватив девушку руками, я мягко вытолкал ее за дверь. Она покачнулась, и я поддержал ее, подумал, что она вот-вот потеряет сознание, однако она, выпрямившись, отпрянула от меня.

— Прикрой глаза и постарайся дышать глубже, — посоветовал я, чуть касаясь ее плеча.

У нее было мужество, у этой девчонки. Через пару минут она совсем пришла в себя.

Во двор вышел Котяра, держа в руке клочок бумага.

— Очаг еще теплый. Они были тут утром, когда мы еще спали.

На бумаге я с трудом разобрал карандашные каракули:

ТАКАЯ СУДЬБА ЖДЕТ КАЖДОГО, КТО СЛУЖИТ ПРЕДАТЕЛЯМ СВОЕГО НАРОДА. КОНДОР.

Я сложил листок и засунул его в карман. На память мне пришел мальчик, бежавший ночью после того, как его отца убили. Теперь мальчик вырос, и имя его стало неразрывно связано с насилием и смертью. И еще кое с чем, чего никогда не было у его отца, — с могущественной помощью извне. Его специально обучали тактике не только политической, но и партизанской борьбы.

Только оружие оставалось тем же, что и раньше. Насилие, террор, смерть. После возвращения в Кортегуа я во многом замечал перемены, в этой же области не изменилось ничего. Произвол царил по-прежнему.

— Тебе лучше? — обратился я к девушке. Она молча кивнула.

— Возвращайся и жди нас в машине. Она сделала, как я сказал, усевшись на заднее сиденье. Я повернулся к Котяре.

— Странно, почему они не пришли к нам? Ведь мы были меньше, чем в десяти милях.

— Может, они просто не знали, что мы здесь, — предположил он.

— Знали. Поэтому и оставили нам записку, — ответил я. — Им было ясно, что мы придем проведать Мартинеса.

— Значит, испугались ловушки.

Я кивнул. Скорее всего, именно так. Впервые я появился на своей гасиенде без охраны, на которой президент настаивал всякий раз, когда я покидал город.

— Пойдем посмотрим, не найдется ли здесь лопаты, — сказал я. — Нужно похоронить старика, чтобы до него не добрались эти стервятники или шакалы.

В постройках позади дома тоже царила тишина. Козы, овцы, свиньи, цыплята — все были мертвы. Даже старого мула, на котором Мартинес разъезжал туда-сюда, не пощадили. Я покачал головой. Нет, все-таки кое-какая разница была. Еще несколько лет назад животных бандиты увели бы с собой. Теперь же нет. Теперь убивали ради того, чтобы убить.

Мы разыскали лопаты и начали копать землю. Когда мы заканчивали, солнце уже клонилось к горизонту. Бросив на могилу последнюю лопату земли, я выпрямился, посмотрел на небо. Над нашими головами кружили десять-двенадцать огромных птиц.

— Пора нам выбираться отсюда, — обратился я к Котя Ре. — Я не хочу угодить, ночью в засаду.

Он кивнул, швыряя лопату на землю.

— Я готов. — Он обернулся и, указывая взглядом на дом, спросил:

— Может, сожжем его? Я покачал головой.

— Нет, они заметят дым. Поймут, что мы здесь, и заявятся. — Я тоже выпустил лопату из рук. — Бедный старик. В общем, Котяра, ничего не меняется, а?

Лицо его исказила гримаса.

— Только окружающий нас мир.

Я знал, что он имеет в виду. Для других война и мир были предметом дискуссии. Ужасы и запах смерти никогда не проникали в кабинеты Высоких Договаривающихся Сторон, они не знали, что такое агония. Только чистые, обеззараженные слова, ложившиеся на бумагу или магнитофонную ленту.

Мы вернулись к машине. Котяра полез на заднее сиденье, а девушка пересела вперед. Я сел за руль. Она сидела и смотрела на меня широко раскрытыми глазами, вздрагивая временами от спустившейся вместе с сумерками прохлады.

Я повернул ключ зажигания, пробежался глазами по приборной доске. Бензина оставалось меньше четверти бака. Обернулся к Котяре.

— Нам хватит, чтобы добраться до города?

— В багажнике две канистры по десять галлонов, — кивнул он.

— Лучше залить сейчас. Мне не хочется останавливаться ночью посреди дороги.

До Курату было более трехсот миль. Я дал Котяре ключи от багажника, он выбрался из автомобиля. Я повернулся к девушке, она все дрожала, и набросил ей на плечи свой пиджак.

— Спасибо.

Мне нечего было ей сказать.

— Мы не вернемся на твою гасиенду?

— Нет, — покачал я головой. — Во всяком случае, не сейчас, когда бандиты рядом.

— Мне никогда не приходило в голову, что такое может быть, — после паузы сказала она.

— А кому такое может прийти в голову? — Я закурил.

— Мой отец говорил...

— Твой отец!.. — грубо остановил ее я. — Что он может знать? Он же не из этих гор, он жил в университетском городке, в мире и покое. Окружающее представлялось ему абстракцией. Что ему известно о том, как пахнет смерть?

Она закуталась в пиджак.

— Ружья, — тихонько, словно бы самой себе, произнесла она, — были предназначены вовсе не для этого.

— Ружья предназначены для того, чтобы убивать, — сурово сказал я. — Он что, думал, они должны украшать стены?

— В таких вещах он ничего не понимал, — упрямо ответила она. — Они обещали ему...

— Они? Кто «они»? Бандиты? Коммунисты? Какие-нибудь почтенные старцы, словам которых привыкли верить целые поколения? Да его провели как последнего простака.

— Во всем виноват президент! — со злостью ответила она. — Это он сломал тот мир, в котором жил отец.

— Твой отец был участником заговора против президента. Но заговор не удался, и твоему отцу пришлось спасать свою жизнь. Теперь же он, сидя в безопасности за границей, шлет сюда оружие, чтобы чужими руками сделать то, что не смог сделать сам. И ему нет никакого дела до того, сколько невинных, вроде Мартинеса, должны будут умереть.

— Демократия, — сказала она. — Мой отец верит в нее.

— Как и все мы. Подобно любви, демократия лежит в основе многих преступлений. Все, в конце концов, почему-то кончается одним. Демократия как Бог — она со всеми сразу.

— Так ты думаешь, что президент прав, говоря, что на коррупцию среди правительственных чиновников можно закрыть глаза?

Я вытащил сигару изо рта.

— Нет, глаза закрывать нельзя. Но ты слишком молода для того, чтобы помнить, как было до него. Президент — это все-таки шаг вперед. Сделать предстоит еще очень и очень многое. Но не таким путем.

Повернувшись, она посмотрела на опустевший дом.

— И ты в это веришь, да?

— Да, — просто ответил я.

— Ты считаешь, что если ружья смолкнут, то все это прекратится?

— Если ружья смолкнут, это станет началом. Я увидел, как распрямились под пиджаком ее плечи. Она испытующе смотрела на меня.

— Я могу тебе доверять?

Я молчал. Ответ ей нужно было найти самой.

— Ты не предашь моего отца? Или меня? Это было уже проще.

— Нет.

Помолчав, она сделала глубокий вдох.

— Завтра утром, в Курату, в порту... С утренним приливом в порт приходит судно...

Это было то самое, что я безуспешно искал на протяжении всех тех месяцев, что прошли после моего возвращения. Мне показалось, что именно здесь я найду выход из той паутины обмана, которую начинал плести вокруг меня каждый, с кем я заговаривал, начиная с самого президента.

Может, мне все же удастся отыскать правду, ускользнувшую много лет назад от моего отца.

Беатрис Элизабет Гуайанос. Таково было ее имя. Но когда я впервые увидел ее в аэропорту Майами, я этого еще не знал. Я сидел и ждал, когда объявят посадку на рейс, а она стояла перед билетной кассой.

Я сразу же обратил внимание на гордую посадку ее головы. Для латиноамериканки она была довольно высокого роста, смоляно-черные волосы ее были высоко подобраны. Изящная и все же чуточку округлая фигурка в летнем платье из черного шифона будила в моей голове восхитительные мысли. На вкус американца ее грудь могла показаться великоватой, изгиб бедер слишком уж крутым, а небольшой животик — выпирающим, однако для поколений наших мужчин она являла собой классический образец женской красоты. Но больше всего меня привлекли в ней глаза, пронзительно зеленые, окаймленные длинными густыми ресницами.