— Жаль, что все так вышло. Доктор говорит, что ты поправишься.

— Не будем об этом, лучше послушай меня. Наклонись, я не могу кричать. А теперь слушай внимательно. Моррис Чандлер общается с парнями, общаться с которыми ему бы не следовало. С Карло Вулкано, Пьетро Джибеллино, Джоном Стефано.

— Откуда ты это знаешь?

— Когда я жил на пятом этаже, Чандлер подключил меня к своей личной телефонной системе. Я не доверял ему, а потому дал команду моим людям прослушивать его разговоры. Его телефоны связаны с коммутатором в Сан-Диего, так что фэбээровцы, пасущие этих парней, не догадываются, что говорят они с отелем в Лас-Вегасе. Разумеется, они пользуются не настоящими именами, а кодовыми. Чандлера они зовут Мори. Так его называл Невада, поэтому-то я и знаю, что это он.

— И что, по-твоему, они замыслили?

— Они хотят заблокировать строительство «Интерконтинентал Вегас». Им не нужна конкуренция. Они хотят использовать казино, как привыкли, а мы им мешаем.

— И что они могут сделать?

— Затянуть получение нами разрешения на строительство. Организовать забастовки. Кто знает? На насилие, полагаю, они не пойдут. Ты носишь с собой пистолет?

Бат покачал головой.

— Я носил, время от времени, много лет. Предлагаю тебе подумать об этом.

Пошла вторая неделя после инфаркта Джонаса, когда Соня прилетела в Нью-Йорк. Бат встретил ее в аэропорту Кеннеди и отвез в квартиру в «Уолдорф Тауэрс». На следующий день она навестила Джонаса в Колумбийской пресвитерианской больнице.

Бат предложил подвезти ее, но она настояла на том, что доберется сама, на такси. Соня также хотела пройтись по магазинам, поэтому они договорились встретиться на ленче в ресторане «Двадцать один» в четверть второго. Водитель такси, пуэрториканец, проникся к ней симпатией, когда она заговорила с ним по-испански, и посоветовал убрать кольцо с бриллиантом и браслет с изумрудами в сумочку. Она поблагодарила и последовала его рекомендациям. Он, разумеется, и подумать не мог, что платиновый пояс верности, украшенный драгоценными камнями, который она носила на себе, стоил больше кольца, браслета и его автомобиля вместе взятых.

Джонас обрадовался ее приходу. Он уже мог сидеть, привалившись спиной к подушкам. Заметно похудел, а вот цвет лица улучшился. Может, потому, что впервые после катастрофы «Центуриона» и последовавшей тогда госпитализации он за целых двенадцать дней не выпил ни капли спиртного.

А едва не состоявшаяся встреча со смертью настроила Джонаса на лирический лад.

— Ты даже представить не можешь, как я тебе благодарен за то, что ты воспитала мне такого сына. Настоящего мужчину. Я, как видишь, сейчас ни на что не годен. Бат для меня — подарок судьбы. Кому еще я мог бы довериться?

— У тебя верные и компетентные сотрудники, — возразила Соня.

— Они — не Корды. — По тону чувствовалось, что этим все сказано.

— А вот он — Корд. Я это вижу.

— Но, Соня… Он не похож на меня. Почему он на меня не похож?

— Потому что вы оба — единое целое, — резко ответила она. — И каждый должен это видеть.

— Господи, я предложил ему весь мир! Я дал ему… — Он осекся, пожал плечами.

Соня кивнула, но комментировать не стала. Она пыталась забыть ту боль, что принес ей этот человек. Его образы запечатлелись в ее памяти. Поначалу молодого, двадцати одного года, жеребца, с которым она отправилась в Европу: красивого, сильного, лучащегося оптимизмом и энергией. А потом зрелого, уверенного в себе, умудренного опытом промышленника, которого она встретила четыре года тому назад. Сейчас ему пятьдесят один, максимум пятьдесят два. Для инфаркта рановато. И он, несомненно, это знал. Он-то планировал еще лет двадцать активной работы, а вот теперь придется менять планы.

— Я хочу попросить тебя об одной услуге.

— Говори.

— Твой дядя Фульхенсио знает меня. По рекомендации Бата я вложил деньги в гаванское казино. Я поверил человеку, которого тоже знает твой дядя, пообещавшему, что там будет вестись честная игра.

— Мейеру Лански, — уточнила Соня.

— Ты знаешь… Хорошо… Так вот, я думаю, что никто не останется внакладе, ни Фульхенсио, ни Бат, ни я, если твой дядя благожелательно рассмотрит просьбу Мейера Лански о выдаче лицензии на открытие в Гаване отеля-казино. Он, естественно, готов выполнить все формальности.

— Под формальностями понимаются взятки, которые он должен заплатить моему дяде.

— Так уж у них принято, — пожал плечами Джонас.

— Ты заработаешь на этом деньги? — спросила Соня.

— Решение принимать Бату.

— Ты дозволяешь Бату принимать решения? Это что-то новое, не так ли?

В какой уж раз Джонас пожал плечами.

— А что еще мне остается? По крайней мере, он умен. Он — Корд… и, разумеется, Батиста.

— Хочешь совет?

— Почему нет?

— Вложи чуть больше души в отношения с сыном. В будущем это принесет куда большую прибыль, чем любая из твоих инвестиций.

— Я вкладываю. Я разрешил ему снимать телешоу. Я вложил туда деньги, которым нашлось бы применение в других местах. Нам повезет, если мы хотя бы окупим расходы.

— Я говорю не о деньгах, Джонас. Вкладывание денег — это вся твоя жизнь. Это ты делать умеешь, пожалуй, умеешь лучше всех. Вот что ты не вкладываешь, так это душу. Ты любишь сына?

— Конечно, люблю.

— Тогда почему ты не скажешь ему об этом?

— Но и он никогда не говорил ничего такого… — Он замолчал, и Соне показалось, что сейчас у него случится второй инфаркт. — …Мне…

Соня встревожилась:

— Джонас?

— Это нелегко. Мой отец умер, так и не сказав, что он любил меня. И от меня он не услышал этих слов. Он умер, и мы никогда… не сказали… об этом друг другу. Это была ошибка, Соня, чудовищная ошибка. Мой Бог, неужели я повторяю ее?

— У тебя есть гордость, Джонас. Как и у Бата. Как жаль, что вы так в этом схожи.

Соня удивила Бата, заказав в ресторане бифштекс из вымоченного в вине мяса.

— Они знают, как его приготовить, — пояснила она сыну.

— Значит, ты бывала здесь раньше?

— С чего ты решил, что в Нью-Йорке я впервые? — улыбнулась Соня.

Разумеется, она бывала в Нью-Йорке. Он должен был об этом помнить. Она ездила и в Европу, причем не только с его отцом. Побывала на Кубе и чуть ли не во всех странах Латинской Америки. Две комнаты в гасиенде около Кордовы она украсила произведениями искусства доколумбовой эпохи, привезенными из Перу. В ее спальне место привычного распятия занимали картина Пикассо и «мобиль» Колдера[373]. Она уже не была той юной невинной девушкой, какой ее встретил его отец. Впрочем, не была она и той спокойной, уступчивой женщиной, какой он запомнил ее с детства. Бат мог по праву ею гордиться.

И в пятьдесят лет Соня сохранила удивительную красоту, привлекая взгляды сидящих за соседними столами мужчин. Его отец умел выбирать женщин, прекрасных в юности и неподвластных возрасту. Надо прямо сказать, Моника Бату не нравилась, но он понимал, почему Джонас дважды женился на ней. А последняя из них, Энджи, ни в чем не уступала тем двум женщинам его отца, которых он знал лично.

На закуску Соня заказала черную икру и «Столичную», такую холодную, что вязкостью она могла сравниться с ликером. Бат никогда не пил русскую водку, но повторил ее заказ и нашел, что «Столичная» пьется на удивление хорошо.

— Твой отец сказал мне, что у тебя роман с Глендой Грейсон.

— Это так.

— Она старше тебя.

— Она удивительная женщина. Но жизнь жестоко с ней обошлась.

Соня покачала головой:

— Из-за этого в женщин не влюбляются.

— Она такая ранимая, такая славная.

— И что? — Тут Соня улыбнулась. — Я думала, ты собираешься жениться на той девчушке из Флориды.

— Она думает только о карьере.