— Давай выбираться отсюда ко всем чертям, — крикнул Амос и, добравшись до двери, попытался открыть ее. Она не поддавалась, и он ударил ее всем телом.

— Заклинило!

Я попытался открыть запасной люк над креслом пилота, но и он не поддавался. Рама деформировалась, так что открыть люк можно было разве что динамитом.

Амос не мешкал. Схватив гаечный ключ из экстренного набора инструментов, он изо всех сил ударил им по стеклу иллюминатора, и затем, бросив ключ, швырнул мне спасательный жилет.

— О’кей, — сказал он. — Выбирайся.

Я ухмыльнулся.

— Будем соблюдать морские традиции, Амос. Капитан покидает корабль последним. Только после вас, сэр!

— Ты спятил! — заорал он. — Я не пролезу в эту дырку, даже если меня распилить пополам!

— Не такой уж ты большой, — ответил я. — Мы попытаемся.

Внезапно он улыбнулся. Мне следовало бы знать, что этой его улыбке доверять нельзя. Этот волчий оскал появлялся всегда, когда он собирался сделать тебе какую-нибудь гадость.

— Ладно. Капитан — ты.

— Вот так-то лучше, — сказал я, собираясь подсадить его к иллюминатору. — Я знал, что рано или поздно ты наконец поймешь, кто из нас босс.

Но он так и не понял. Я даже не увидел, чем он меня треснул. Я вырубился, но не полностью. Я сознавал происходящее, но ничего не мог поделать. Все мое тело — руки, ноги, голова и все остальное — стали чужими.

Я почувствовал, как Амос толкнул меня к иллюминатору. Потом меня обожгла боль, словно кошачьи когти впились мне в лицо, и я стал падать. Мое падение длилось тысячу часов и тысячу миль, и все это время я искал кольцо парашюта. Я рухнул на крыло, с трудом поднялся и попытался вскарабкаться к иллюминатору.

— Вылезай оттуда, ты, грязный сукин сын! — кричал я, плача. — Вылезай, и я убью тебя!

В этот момент самолет сильно накренился, и какой-то обломок сбил меня в воду. Раздалось негромкое шипение; это спасательный жилет стал наполняться воздухом. Оказавшись в его упругих объятиях, я уронил голову на мягкую подушку и потерял сознание.

Хлебнув соленой воды, я чуть не задохнулся, закашлялся и стал яростно выплевывать ее. Открыв глаза, я увидел, что звезды все еще мерцают надо мной, но на востоке небо начало бледнеть. Мне показалось, что вдалеке послышался шум мотора, но, возможно, это звенело у меня в ушах.

Нога ныла, словно я ее отсидел, и когда я пошевелился, боль стрельнула мне прямо в голову. Меня замутило, звезды закружились вокруг меня. Смотреть на них было трудно, так что я отключился.

Солнце становилось все ярче и ярче. Ярче и ярче. Я открыл глаза. Тонкий луч света бил прямо в лицо. Я заморгал, и луч ушел в сторону. Теперь я мог видеть. Я лежал на столе в белой комнате, и надо мной стоял человек в белом халате и белой шапочке. Пучок света исходил из маленького зеркальца, которое закрывало его глаз. На его лице я разглядел маленькие волоски, которые пропустила бритва. Его губы были сурово сжаты.

— Боже мой! — послышался голос из-за его спины. — Во что превратилось его лицо! Похоже, в нем не меньше ста осколков стекла.

Я скосил глаза и увидел фигуру второго мужчины. Первый повернулся к нему:

— Заткнись, идиот! Не видишь, он пришел в себя?

Я попытался поднять голову, но почувствовал быстрое легкое прикосновение к своему плечу, и в следующее мгновение увидел ее лицо. Оно смотрело на меня с состраданием и милосердием.

— Дженни!

Она заставила меня опуститься обратно на подушку и обратилась к кому-то надо мной.

— Позвоните доктору Розе Штрассмер в клинику Колтона в Санта-Монике. Скажите ей, что Джонас Корд попал в катастрофу и чтобы она немедленно ехала.

— Хорошо, сестра Томас, — послышался голос молодой девушки и удаляющиеся шаги.

Нога и бок снова заболели, и я скрипнул зубами. На мгновение я закрыл глаза, а потом взглянул на Дженни и прошептал:

— Дженни! Прости меня, Дженни!

— Все хорошо, Джонас, — прошептала она мне в ответ, и я ощутил укол иглы в руку. — Не надо разговаривать. Теперь все хорошо.

Я благодарно улыбнулся ей, и засыпая, смутно удивился тому, что ее красивые волосы покрыты смешной белой накидкой.

Из окна, с улицы, залитой ярким солнцем, доносились звуки ликования. С военной базы в Сан-Диего время от времени доносились триумфальные гудки кораблей. Это длилось всю ночь: в начале вечера пришло известие о капитуляции Японии. Война окончена.

Теперь я знал то, о чем мне пытался сказать Отто Штрассмер. Из газет и радиоприемника над моей кроватью. Они рассказали о крохотном контейнере с атомами, который привел человечество к вратам рая. Или ада. Я попытался лечь поудобнее, и блок, поддерживавший мою ногу, прибавил свой мышиный писк к остальным звукам.

Мне очень повезло, как сказала одна из медсестер. Повезло. Правая нога была сломана в трех местах, правое бедро в одном; несколько ребер раздробило. И я смотрел на мир сквозь узкие щели в бинтах, которыми было обмотано мое лицо, кроме отверстий для глаз, носа и рта. Но мне повезло. Я остался жив.

В отличие от Амоса, который все еще сидел в кабине «Центуриона» на дне океана, на глубине ста метров. Бедняга Амос. Трое членов экипажа были найдены целыми и невредимыми; я остался жив Божьей милостью и благодаря рыбакам, которые подобрали меня и доставили на берег. А Амос сидит в своей подводной могиле за штурвалом самолета, который он построил и не позволил мне испытывать в одиночку.

Я вспомнил голос бухгалтера, звонившего из Лос-Анджелеса. Он утешил меня:

— Не беспокойтесь, мистер Корд. Мы можем списать все за счет налога на прибыль. В этом случае потери составят менее двух миллионов…

Я швырнул трубку на рычаг. Все это прекрасно. Но как списать другое — жизнь человека, погибшего из-за моей жадности? Существуют ли соответствующие бухгалтерские статьи? Это я убил Амоса, и что бы я ни списывал со своей души, к жизни его не вернешь.

Дверь открылась, и вошла Роза с практикантом и медсестрой, катившей тележку.

— Привет, Джонас, — улыбнулась она.

— Привет, Роза, — пробубнил я сквозь бинты. — Опять пора их менять? Я ждал тебя не раньше послезавтра.

— Война кончилась.

— Да. Знаю.

— А когда я встала сегодня утром, утро было таким прекрасным, что я решила слетать сюда и снять повязку.

— Понятно. Никогда не мог понять, какой логикой руководствуются врачи.

— Это не врачебная, а женская логика.

Я засмеялся.

— Какой бы ни была эта логика, я рад. Приятно избавиться от этих бинтов, хотя бы ненадолго.

Она продолжала улыбаться, но глаза ее посерьезнели.

— На этот раз я сниму их насовсем, Джонас, — сказала она и взяла с тележки ножницы.

Внезапно мне стало страшно расставаться с бинтами. Они покрывали мое лицо как кокон, я чувствовал себя защищенным от любопытных взглядов.

Роза почувствовала мой страх.

— Первое время лицо будет немного болеть, — предупредила она. — Особенно когда мышцы снова начнут работать. Но это пройдет. Не можем же мы навсегда спрятаться за маской, правда?

Когда бинты были сняты, я почувствовал себя новорожденным и попытался увидеть свое отражение у нее в глазах, но они смотрели на меня без всякого выражения, с чисто профессиональным интересом. Ее пальцы прикоснулись к моим щекам, подбородку, затем пригладили волосы на висках.

— Закрой глаза, — она легко коснулась моих век. — Открой.

Я взглянул на нее. Ее лицо оставалось спокойным.

— Улыбнись, — сказала она, изобразив широкую, лишенную юмора улыбку. — Вот так.

Я ухмыльнулся, и мои щеки сразу же обожгло болью. Но я продолжал улыбаться.

— О’кей, — она вдруг улыбнулась по-настоящему. — Достаточно.

Я перестал улыбаться и беззаботно спросил:

— Ну как, док? Ужасно?

— Неплохо, — ответила она бесстрастно. — Ты ведь никогда не был потрясающим красавцем.