Она заспешила на кухню, налила в кастрюлю на плите воды и зажгла огонь. Тут она услышала какой-то шорох на полу. Рекси встала из-под кухонного стола и подошла к двери, где и остановилась, махая хвостом и глядя назад на маму.

— Хочешь на улицу? — спросила мама собаку, открывая кухонную дверь.

Собака, радостно лая, выбежала вон, а мать вернулась обратно к плите.

Она опустила яйцо в только что закипавшую воду.

Поев, она убрала со стола и сложила посуду в раковину. Устала.

Постояла, глядя на посуду в раковине. Она слишком устала даже для того, чтобы вымыть посуду.

Вдруг она почувствовала, что у нее тяжело заколотилось сердце, так что оно чувствовалось во всем теле. Она перепугалась. Много раз она слышала о том, как без всякого предупреждения с людьми происходят сердечные приступы. Она прошла в гостиную и села на кушетку, откинувшись на подушки. На ладонях у нее выступил пот. Она закрыла глаза и расслабилась.

Постепенно сердцебиение прошло. Ей стало легче дышать, и страх прошел. — Я просто устала, — произнесла она вслух. Слова эти гулко отдались эхом в пустой комнате. Она примет горячую ванну, при этом расслабится, и ей станет легче. Это все нервы, решила она. Она разделась в ванной, пока набиралась вода, аккуратно сложила одежду, положила ее на полку для полотенец и посмотрела в зеркало.

Рука ее нерешительно поднялась и тронула волосы. В них было много седины, а черные волосы, казалось, полиняли и стали тусклыми. Ведь вроде бы только вчера они были живыми и блестящими. А на лице у нее появились усталые морщинки, кожа уже не была такой мягкой и гладкой, какой она помнила ее. Казалось, что это вовсе и не она, а кто-то другой смотрит на нее из зеркала.

Она расстегнула лифчик. Груди ее, освободившись от механической поддержки, выпали из него и бесформенно опустились. Стала рассматривать себя в зеркале. Она всегда гордилась своей грудью. Помнится, как хорошо она была всегда скроена, какой твердой, крепкой и брызжущей жизнью была она, вскармливая детей. Отец бывало наблюдал за ней с восхищением. Он сидел и некоторое время спустя со смехом говорил ребенку: "Эй, ты, сосунок, может хватит? Может оставишь немножко папе?. Она вспыхивала при этом, смеялась, прогоняла его прочь и велела ему не быть свиньей, но тем не менее гордилась. А теперь посмотрите на нее. Она его больше не радует.

Да и кто теперь может польститься на это? Она повернулась от зеркала к ванне. Теперь уж это было неважно. У них обоих не осталось никаких желаний. Борьба последних нескольких лет унесла у них все. Воспоминания об удовольствии лишь тускло мерцали в памяти. Лучше всего оставить все это молодежи и тем, у кого нет забот.

Она осторожно опустилась в ванну. Постепенно тепло воды пронизало ее.

Ей стало легко и свежо. Нежное журчание воды, казалось, отгоняло ее страхи, и снова ей стало легко и спокойно. Она откинулась назад, ей было приятно ощущение струй воды на плечах. Она оперлась головой о кафель над ванной. Ее охватила дрема, и веки у нее отяжелели.

Я становлюсь старой глупой бабой, — подумала она, закрыла глаза и задремала.

И вновь у нее забилось сердце. Она попробовала было двинуть руками, но они отяжелели и стали безжизненны. Надо встать, — отчаянно подумала она, — надо встать. С усилием она приподняла голову, открыла глаза и стала испуганно озираться.

Вдруг ей послышался телефонный звонок. Она сразу проснулась.

Вспомнила, что поднялась наверх, чтобы принять ванну. Она, должно быть, вздремнула, посчитала она, — ведь вода была почти холодной. Телефон внизу звонил так настойчиво, что нельзя было его проигнорировать. Она быстро вылезла из ванны, торопливо вытерла ноги о коврик и, завернувшись в полотенце, побежала вниз отвечать. Подняв трубку и услышав голос отца, она поняла, что случилось что-то плохое. Ведь она весь день ждала этого.

— Мэри, — простонал он нетвердым голосом, — банк вынес решение не в нашу пользу, и они собираются исполнить его завтра!

Она постаралась быть спокойной. — А ты с ними разговаривал? — спросила она, и в ее голосе отразились его страхи.

— Я сделал все, — отрешенно ответил он. — Я просил их, умоляя дать мне больше времени, но они сказали, что больше не могут сделать ничего.

— А ты говорил со своим братом, Дейвидом? — спросила мать. — Может быть, он уделит тебе денег?

— Говорил и с ним, — ответил он. Он немного помолчал и с отрешенностью в голосе произнес : «Мы пропали, все.»

— Гарри, что же делать? — Перед ней мелькнуло видение семьи, бредущей по улицам в лохмотьях. Она сдерживала в себе приступ истерии.

— Сегодня вечером приедет на машине Дейвид, — ответил отец. — Мы попробуем освободить магазин, насколько это возможно. Спрячем товар у него, пока я не найду способ открыть дело где-нибудь еще.

— Но если вас поймают, тебя посадят в тюрьму, — закричала она.

— Что ж, пойду в тюрьму, — ответил он глухим, обыденным голосом.

— Бывает гораздо хуже. — Говоря о том, что случилось, он утратил способность к эмоциям.

— Они присовокупили и дом. — Он перешел на идиш, что с ним случалось довольно редко. — Аллес исс форлорен, сказал он, — все пропало.

Вот в этот вечер я пришел домой и застал мать плачущей у кухонного стола. А Мими, тоже со слезами на глазах, держала ее за руку.

В тот вечер я ушел не поужинав, отправился к отцу в магазин и стал помогать переносить поспешно упакованные ящики с товаром в машину дяди Дейвида.

В эту ночь, в два часа, я стоял на темной улице, а отец мой, горько плача все это время, смотрел на окна магазина и бормотал: «Двадцать пять лет, двадцать пять лет.»

В эту ночь я видел, как отец с матерью, рыдая, упали друг другу в объятья и понял, что у них тоже есть чувства, которыми они не в силах управлять. Впервые в жизни я увидел страх, отчаяние и безнадежность явно выраженными у них на лице. Я тихо прошел в свою комнату, разделся, влез в постель и лежал, глядя вверх в темноту. Их приглушенные голоса доносились снизу. Я не мог уснуть и смотрел, как утро вползает ко мне в комнату, и ничего нельзя было поделать.

Ничего!

В эту ночь я впервые признался себе, что это не мой дом, что в действительности он принадлежал кому-то другому, и что в душе моей больше не оставалось места для слез.

Не так. Все было не так, все шло кувырком. Я понял это в тот миг, когда, вместо того, чтобы идти домой, вошел в станцию метро ДМТ на Черч-авеню. Когда я встал утром, у меня было ощущение, что кто-то ударил меня в солнечное сплетение, и оно становилось все хуже в течение дня.

Теперь я чувствовал, как эта боль растекается у меня по всему телу. Я возвращался из школы, но возвращался уже не домой.

Когда я спустился по ступеням, на станции стоял экспресс, и я машинально побежал к нему. Я вбежал в вагон как раз тогда, когда двери уже закрывались. Свободных мест не было, и я прислонился к двери на противоположной стороне. Эта дверь открывается только один раз на всем пути, на Атлантик-авеню, так что, по крайней мере, можно стоять там почти безо всяких помех.

В поезде было холодно, и я запахнул поплотнее воротник своей цигейковой куртки вокруг шеи. Несколько дней тому назад прошел снег, но теперь улицы были достаточно хорошо вычищены. На путях еще было немного снегу, когда поезд подошел к Проспект-парку. На нас надвинулся туннель и скрыл от нас белый свет...Я глубоко вздохнул, пытаясь избавиться от тошнотворного ощущения. Но не помогло. Даже стало хуже.

Сегодня утром тюки и ящики в уже каких-то странных и пустых комнатах напомнили мне: день переезда. Я тогда вышел из комнаты, не оглядываясь, по пятам за мной следовала Рекси. Мне хотелось забыть обо всем этом, забыть, что я когда-то был ребенком и верил, что это в самом деле мой дом. А теперь я уже стал достаточно взрослым и знал, что такие сказки говорят только детям.

Вдруг в вагоне снова стало светло. Я выглянул в окно: мы ехали по Манхэттенскому мосту. Следующая остановка — Канал-стрит. Там мне надо делать пересадку на ветку Бродвей-Бруклин. Поезд снова нырнул в туннель, и через мгновенье двери открылись. Мне пришлось подождать несколько минут следующего поезда, но все равно, когда я вышел наверх на углу улиц Эссекс и Дилэнси, было еще только без четверти четыре.