И восемнадцатилетняя Голда зарабатывала на жизнь. Ей дозволили бывать в родном доме в Бруклине, но ничего там не есть и не оставаться на ночь. Отец уходил до ее появления. Он заявил, что она обесчестила семейное имя, и дал ей знать, что не будет возражать, если она возьмет псевдоним.

Эрни Левин дал ей такой же совет. В итоге… она стала Глендой Грейсон.

— Эрни… О, Эрни, Эрни! — Гленда плакала над покойником, лежащим в деревянном гробу. Эрни Левин. На углу Сорок восьмой улицы и Бродвея он пошатнулся и рухнул на тротуар. Его знаменитый котелок выкатился на мостовую, и проезжающий автомобиль расплющил его. Эрни спешил заключить очередной договор. Как всегда, спешил. Сердце его остановилось. Просто остановилось. Было ему пятьдесят пять лет.

— Что же я буду без него делать? — задала Гленда риторический вопрос.

Джиб Дуган обнял ее за талию:

— Ирландцы знают прекрасное лекарство.

— Какое?

— Крепко напиться.

— Я бы с удовольствием напилась, но вечером мне выступать. Как и тебе.

За два года во многом благодаря Эрни она прошла немалый путь. И сейчас выступала в клубе «Динго» в Бронксе. Труппа состояла из оркестра, шести танцоров кордебалета, комика и Гленды Грейсон. Ее имя набирали на афише самыми крупными буквами.

Зрителям она нравилась. Гленда танцевала. Усаживалась на пианино, клала ногу на ногу и пела. Реплики превратились в монологи. В одном речь шла об отношении семьи к ее новой профессии…

— Эй, вы помните коронную фразу Джека Бенни? Его отец хотел, чтобы он стал рабби, а не комиком. И при этом добавлял: «В любом случае не меняй своего имени, Бенджамин». А что сказал мне мой отец, рабби? «Голда, ради благополучия семьи… измени имя! Пожалуйста!»

Джиб Дуган был одним из трех танцоров-мужчин. Это означало, что для Бродвея у него не хватало мастерства. Высокий, мускулистый, симпатичный парень, и, по определению Голды, «висело у него, как у коня». Он ее удовлетворял. Она говорила себе, что научилась пускать парня под юбку, не допуская никого, тем более гоя, в голову. Однако Голда признавала, что расстроится, если Джиб бросит ее…

— Стаканчик-другой не повредят, — уговаривал ее Джиб. — Пошли. Эрни был отличный малый, но…

— Никаких стаканчиков, Джиб. У нас работа. — Она в последний раз посмотрела на тело своего наставника. — Эрни… Как же мне без него находить работу?

В тот вечер, как обычно, она дважды выходила на сцену, а когда они приехали в ее квартиру в Бруклине, Голда вновь расплакалась. Выступление выжало ее как лимон, и, пока она мылась под душем, Джиб налил ей виски, добавил льда и передал стакан за занавеску. Она выпила виски как воду, не выходя из-под душа, и немного успокоилась.

Потом, завернувшись в полотенце, уселась на диван в гостиной. Джиб добавил виски в пустой стакан, бросил два кубика льда.

— Эрни, — всхлипнула Голда.

— Хватит об Эрни, Гленда. Жизнь продолжается. Я думаю, без него тебе хуже не будет.

— Перестань. Что мне теперь делать?

— Выметаться из Нью-Йорка, крошка. Тут ты больше ничего не добьешься. Смотри сама. Времена меняются. Отели теперь не терпят шума. Им нужна девушка, которая играет на пианино и поет, но все тихо, не мешая бизнесменам, беседующим за столиками. Клубы. С каждым годом их становится все меньше. Те, что выживают, отдают предпочтение стриптизу. Ты хочешь работать со стриптизершами? Хочешь раздеваться на сцене?

— Так где же выход?

— Надо уезжать. В Майами. Техас. Лос-Анджелес. Лас-Вегас.

Гленда отпила виски.

— Да, конечно. Мне предложили записать пластинку.

— Нет, — отрезал он.

— Что значит «нет»?

— Твоей репутации это не поможет. Ты сделала себе имя, выступая в клубах. Ты…

Она положила руку на его «агрегат».

— Не давай мне советов. Сейчас мне от тебя нужно другое.

— Конечно. Через минуту. Но дело серьезное, Голда. Тебе нужен новый агент. Слушай, давай я кое-кому позвоню. Знакомые у меня есть. Может, я тебе что-нибудь и найду.

— Может, это Божья воля, — вздохнула ее мать.

— Божья?.. Эрни был мне другом.

— Это ты так думала. А как насчет этого shegetz[369], с которым ты сейчас встречаешься. Он тоже твой друг? Католик?

— Он мой друг.

Они сидели в гостиной дома, где жила ее семья, в четверг, во второй половине дня. Рабби Мордекай Грауштейн, как обычно, отсутствовал. Гленда смотрела на вышитые салфеточки на стульях. Раньше они казались ей абсолютно естественными, без них нельзя было обойтись. Теперь же они словно пришли из далекого прошлого. Приехала она на такси, с непокрытой головой, даже не взяла с собой шарф, чтобы покрыть ее. В тот год в моду вошли короткие юбки, женщины, как истинные патриотки, экономили материю, и юбка Гленды оголяла колени. В своем доме она чувствовала себя чужой.

— Еще не поздно все переменить, Голда, — говорила ее мать. — Всегда надо надеяться, оставляя отчаяние про запас.

— О чем ты, мама?

— Ты не вышла замуж за Натана. А следовало бы. Он умный, образованный молодой рабби, который со временем встанет вровень с твоим отцом. И женился он на девушке, которая уважает его. Но есть и другой человек. Он поздно начал учиться, но зато теперь его не оторвешь от книг. Он богат! Его отец умер и оставил ему двести тысяч долларов. С такими деньгами он смог оставить бизнес и посвятить себя изучению священных книг. Ему нужна верная жена. Твой отец уверен, что ты сможешь расположить его к себе.

— У меня нет ни малейшего желания располагать его к себе.

Ее мать опустила голову.

— Мы пытаемся спасти тебя, Голда. Даже твой отец, который не желает тебя видеть, постоянно молится о твоем спасении.

— И какой он хочет меня видеть? — холодно спросила Голда.

— Сделай хоть что-нибудь для своей матери. Ответь мне на вопрос… Ты счастлива?

Голда глубоко вдохнула:

— Не могу сказать, что я счастлива. Но не могу назвать себя и несчастной. Дело в том…

— Тогда, если ты не хочешь завоевать уважение этого молодого человека, вот о чем я тебя попрошу. Ты помнишь миссис Грюнвальд… Семью Грюнвальд? У них была кулинария на…

— Я их помню, мама.

— Сын миссис Грюнвальд, Саул, врач. Он помогает людям, которые несчастливы. Сходи к нему, Голда. Он психоаналитик.

— С тобой это сделали до того, как ты мог этому воспрепятствовать, — говорила Гленда доктору Саулу Грюнвальду, держа в руке его обвисший пенис. — Я предпочитаю необрезанные. Как у Джиба.

— А чем они лучше? — спросил психоаналитик с нотками негодования в голосе.

— Зачем мне что-то тебе говорить, если изменить ты ничего не сможешь, — усмехнулась Гленда. — Крайнюю плоть заново не пришьешь. А вот если бы тебе предоставили выбор, я бы советовала не делать обрезание.

— Ты любишь этого shegetz?

— Вот что я тебе скажу. Я никогда не полюблю человека, который использует в своей речи такие слова, как shegetz. Или ниггер. Или кайк.

Тридцатипятилетний доктор Саул Грюнвальд совсем облысел. У него были карие навыкате глаза. Серьезность не покидала его, даже когда он забирался на Гленду.

— Извини. Со старыми привычками трудно расстаться.

— Очень даже легко, — возразила Гленда.

Доктор Грюнвальд, одевавшийся по ходу их разговора, нахмурился и оглядел комнату.

— Вернемся к исходному вопросу. Счастлива ты или нет?

— Сейчас — да. Потому что ты меня качественно оттрахал. А вот что будет со мной в полночь?

— На это рассчитывать не стоит.

— То есть спасение надо искать в психоанализе? За который я плачу?

— Голда, ты рабыня собственных чувств. Ты обиделась на отца…

— Мне было на что обижаться. Это я точно знаю.

— На твоем месте я бы бросил этого гоя и попытался наладить отношения с отцом.