— Он найдет, — мрачно отозвалась Ампаро на слова отца. Вдруг она заметила выражение его лица. — А ты был бы рад, если бы его убили, не так ли? Он становится слишком популярным.

Отец выдержал ее взгляд.

— Как ты можешь так говорить? Дакс мне все равно что родной.

— Тоже мне папочка, — ехидно ответила Ампаро. — Тебе мало того, что ты женишь его на мне. А ведь это лишь добавит ему популярности. Поэтому лучше всего отослать его куда-нибудь подальше, где его убьют.

На все ее обвинения он не обратил ни малейшего внимания, как будто просто не слышал их. Подняв руку, посмотрел на часы.

— Пошли, пора одеваться. Церемония должна начаться в три.

— Ну да, теперь мы — великая держава. Люди должны видеть, как мы необходимы Организации Объединенных Наций.

— Мы действительно необходимы. Не всегда Генеральный секретарь приезжает с визитом во вновь принятую страну.

— Но ведь приезжает не Генеральный секретарь, а его помощник.

— Какая разница? — возмутился президент. — Крестьянам этого все равно не понять. Ампаро поднялась.

— Мне нужно выпить. Во рту пересохло.

— Нельзя пить в такое раннее время, сейчас еще даже не полдень.

— Хорошо, тогда я не буду пить ром, — легко согласилась Ампаро. — Выпью чего-нибудь американского, они называют это «мартини». В Нью-Йорке уже час дня.

Она направилась к двери, президент смотрел ей в след. Прежде чем дочь взялась за ручку двери, он позвал:

— Ампаро? Она обернулась.

— Да, отец?

Он помолчал, глядя ей прямо в глаза.

— Верь мне.

Ампаро чуть подняла голову, как бы вдумываясь в то, что услышала. Когда она наконец заговорила, в голосе ее слышалась усталая безнадежность:

— Как? Я боюсь верить самой себе.

Человек в поношенном темном костюме, свободно болтавшемся на его истощенной фигуре, с трудом пробирался по забитым людьми улицам. Он старался держаться в тени, глаза его смотрели вниз. За долгие месяцы, проведенные в тюремной камере, человек отвык от яркого солнечного света. Двигался он неуклюже, по-стариковски подволакивая одну ногу. Нога была сломана и срослась не правильно. Правую руку мужчина не вытаскивал из кармана: изувеченные пальцы могли привлечь к себе нежелательные взгляды.

Какой-то прохожий столкнулся с ним на ходу, и человек извинился — в раскрывшемся рту его не было видно ни одного зуба. Их прикладами выбили охранники. Заметив, как вытянулось лицо прохожего, человек поспешил опустить голову. Двигаясь без всякой цели, он позволил толпе увлечь себя.

Его все-таки выпустили, хотя он не мог до конца в это поверить. Все случилось так быстро, так неожиданно. Утром тяжелая стальная дверь камеры распахнулась. Он лежал на куче тряпья, служившего постелью, и ему захотелось только одного: стать меньше в размерах, чтобы охрана не заметила его. Мелькнула скучная мысль — зачем на этот раз?

На пол рядом с ним упали свернутые в узел лохмотья.

— Твой костюм. Одевайся.

Он не двигался, готовый к любому их трюку. Охранник пнул его ногой.

— Ты слышал меня? Одевайся.

Медленно, на четвереньках он подполз к свертку. Из-за изуродованных пальцев никак не мог развязать узлы стягивающей сверток веревки. Охранник выругался и склонился над ним. Сверкнуло лезвие ножа. Веревка распалась. Дрожащими руками он подобрал брюки, начал рассматривать их. Брюки были не его; костюм был почти новым, когда его привели в тюрьму. Одежда, которую ему сейчас дали, была старой, грязной и рваной. Он робко взглянул на охранника.

— Поторопись! Не буду же я ждать тебя весь день.

Он постарался одеться как можно быстрее. Когда он завершил свой туалет, охранник схватил его за плечо и грубо вытолкал в коридор.

— На улицу!

Он едва удержался на ногах. Потом стоял и ждал, когда солдат закроет дверь камеры. Держаться прямо ему удавалось с большим трудом.

Он старался ни о чем не думать, когда они проходили мимо лестницы, ведшей в расположенные ниже уровня земли помещения для допросов и пыток. Только когда зловещие ступени остались позади, он позволил себе погадать о том, куда его ведут на этот раз. Пыток, похоже, не будет. А мысль о том, что его выводят для того, чтобы привести в исполнение приговор, как-то совсем не беспокоила. Он предпочитал смерть тем комнатам внизу.

Они прошли через стальную дверь и свернули по коридору направо. Ни о чем не спрашивая, он вошел в комнату надзирателя.

Дородный старший сержант бросил на него свирепый взгляд.

— Это последний?

— Да.

— Хорошо.

Лицо сержанта было холодным и невыразительным. Он сверился с лежащим на столе листом бумаги.

— Заключенный номер десять тысяч шестьсот четырнадцать, известный под именем Хосе Монтес?

— Да, — промычал он.

Сержант подтолкнул ему бумагу.

— Распишись вот здесь.

Он попытался взять ручку, но пальцы правой руки ему не подчинились. Он вопросительно посмотрел на сидевшего за столом.

— Поставь крест левой рукой. Писать, похоже, ты все равно не сможешь.

Хосе молча взял ручку левой рукой, поставил внизу страницы крест. Сержант поднес лист к глазам, внимательно изучил еще раз текст и крест, затем значительно кивнул головой и прочистил горло:

— В соответствии с желанием президента и благодаря его бесконечной доброте, а также по случаю приема нашей страны в Организацию Объединенных Наций объявлена амнистия, и ты освобождаешься от ответственности за свои политические преступления. Тебя освобождают под честное слово, и ты только что скрепил его своей подписью в знак обещания, что будешь верен оказавшему тебе такое снисхождение правительству. Подписав эту бумагу, ты тем самым поклялся, что никогда не выступишь против правительства. В противном случае наказанием тебе будет смерть.

Сержант посмотрел на охранника.

— Проводи его до ворот.

Хосе продолжал стоять неподвижно, ничего не соображая. Его подтолкнули к двери. Тогда только до него начало доходить — его освобождали.

— Спасибо, ваше превосходительство. — В глазах его стояли слезы, он попытался сморгнуть их. — Благодарю вас.

Охранник толкнул его к выходу. По коридору Хосе вышел в просторный тюремный двор. Солнце больно ударило по глазам, и тогда он вспомнил о шляпе, которую держал в руке. Он натянул ее почти до самых бровей, чтобы поля прикрыли глаза от солнечных лучей.

Они пересекли двор и остановились у массивных металлических ворот.

— Это последний! — прокричал охранник часовому, стоявшему на вышке.

— Пора бы уже. Не так-то просто управляться с этими долбаными железяками.

Медленно и со страшным скрежетом ворота поползли вверх. Хосе стоял и смотрел, но даже когда между ним и улицей не осталось никакой преграды, он не двинулся с места.

Охраннику вновь пришлось толкнуть его.

— Давай!

Он обернулся и посмотрел на солдата.

Тот рассмеялся.

— Он не хочет уходить от нас! Ему здесь понравилось! — прокричал охранник часовому на вышке.

Тот захохотал. Охранник дал Хосе очередной пинок, выбросивший его за ворота.

— Убирайся! Мне что, гнать тебя, что ли? Оказавшись за пределами тюрьмы, Хосе опять уставился на ворота — они не спеша опускались. Нижняя рама с клацаньем вошла в паз, а он все стоял и смотрел.

— Убирайся! — прокричал ему охранник. — Давай! — он угрожающе потряс карабином.

Хосе повернулся и, неловка переставляя ноги, бросился бежать. Движения его сделались отчаянными и оттого еще более неуклюжими. Его вдруг стал душить страх: а вдруг ему выстрелят в спину? Но сзади раздавался только хохот. Он бежал до тех пор, пока смех не смолк в его ушах, пока легкие не отказались вдыхать и выдыхать воздух. Окончательно выбившись из сил, он нырнул в тень какого-то дома, с разбегу припав к прохладному камню. Он прикрыл глаза и расслабил мышцы. Через несколько минут, поднявшись, заставил себя идти дальше.

В городе царила праздничная атмосфера. Повсюду раскачивались флаги. Государственные флаги Кортегуа и ООН висели бок о бок. Из каждого окна с портрета на него смотрел президент, улыбающийся и сверкающий в своей увешанной орденами и медалями форме. Но никакой радости Хосе не испытывал. Его просто несла с собою толпа. Очень скоро она вынесла его на широкую площадь в центре города прямо напротив президентского дворца.