— Когда, вы думаете, это произойдет?

— Через три, может быть, через четыре года. Когда у них будет достаточно подготовленных пилотов и самолетов.

— А откуда они возьмут их, сейчас у них еще ничего нет?

— Найдут. Школы планеристов принимают по десять тысяч человек в месяц, а к концу лета Мессершмитт запустит в производство свой ME-109.

— Генеральный штаб считает, что Гитлер споткнется на «линии Мажино».

— Он не споткнется на ней, он перелетит ее.

Форрестер кивнул.

— Это еще одна из причин уговорить их приобрести ваш самолет. — Он вопросительно посмотрел на меня. — Вы рассуждаете так, как будто все знаете.

— Это так и есть, — ответил я. — Я был в Германии меньше года назад.

— Да, я помню, читал что-то об этом в газетах, вокруг вашей поездки разразился скандал.

Я рассмеялся.

— Да, было дело. Кое-кто обвинил меня в симпатии к нацистам.

— Это из-за того миллиона долларов, который вы перевели в Рейхсбанк?

Я взглянул на него. Этот Форрестер был отнюдь не так прост, как казалось.

— Наверное, — ответил я. — Понимаете, я перевел туда деньги за день до того, как Рузвельт объявил о запрещении подобных операций.

— Но ведь вы знали, что такое запрещение вот-вот должно появиться. Вы могли спасти свои деньги, подождав всего один день.

— Ждать я не мог, деньги должны были поступить в Германию в определенный день.

— Но почему? Почему вы перевели им деньги, прекрасно понимая, что Германия — это потенциальный враг?

— Это был выкуп за одного еврея.

— Некоторые из моих лучших друзей — евреи, — сказал Форрестер. — Но я не представляю, что за кого-нибудь из них можно было бы заплатить миллион долларов.

Я внимательно посмотрел на него и снова наполнил свой стакан.

— Этот еврей стоил этих денег.

Его звали Отто Штрассмер, и он начал свою деятельность инженером по контролю за качеством на одном из многочисленных баварских фарфоровых заводов. От керамики он перешел к пластмассам, и именно он изобрел высокоскоростное литье под давлением, лицензию на которое я приобрел в Германии, а затем продал концерну американских изготовителей. Наша сделка основывалась на лицензионных платежах, но по прошествии нескольких лет Штрассмер захотел изменить условия сделки. Это произошло в 1933 году, сразу после прихода Гитлера к власти.

Он явился ко мне в отель в Берлине, где я находился в ходе своей поездки по Европе, и объяснил, чего он хочет. Штрассмер пожелал отказаться от своей доли будущих лицензионных платежей и получить в счет этого миллион долларов. Безусловно, для меня это было выгодно, так как за весь срок действия лицензии его доля составила бы гораздо большую сумму. Поэтому я удивился и поинтересовался, зачем ему это понадобилось.

Он поднялся из кресла и подошел к окну.

— Вы спрашиваете почему, мистер Корд? — спросил он по-английски с сильным акцентом и, вытянув руку, указал на улицу. — Вот почему.

Я тоже подошел к окну. Перед отелем «Адлон» группа парней, почти мальчишек, в коричневых рубашках издевалась над стариком в сюртуке. Пока мы наблюдали, они дважды сталкивали его в сточную канаву. Мы видели, как он лежал на боку, свесив голову в канаву, из носа у него текла кровь. Парни некоторое время стояли, наблюдая за ним, потом, пнув его еще несколько раз, удалились.

Я обернулся и вопросительно посмотрел на Штрассмера.

— Это еврей, мистер Корд, — тихо сказал он.

— Ну и что? Почему он не позвал полицию?

Штрассмер снова показал на улицу. На противоположном углу стояли два полицейских.

— Они видели все, что произошло.

— Но почему они не остановили их?

— У них есть указание не вмешиваться. Гитлер объявил евреев вне закона.

— А каким образом это касается вас?

— Я еврей, — просто ответил он.

Помолчав некоторое время, я достал сигарету и закурил.

— Что вы хотите, чтобы я сделал с деньгами?

— Пусть они будут у вас, пока не получите от меня вестей. — Он улыбнулся. — Жена с дочерью уже в Америке. Буду благодарен, если вы сообщите им, что у меня все в порядке.

— А почему вы не едете к ним? — спросил я.

— Возможно, что такой момент настанет, но я немец, и все-таки надеюсь, что вскоре это безумие закончится.

Но его надежды не сбылись. Это я понял менее, чем через год, сидя в кабинете рейхсмаршала.

— Евреи во всем мире, как и в Германии, обречены, — вежливо сказал он. — Мы, представители нового порядка, понимаем это и приглашаем наших друзей и союзников за океаном присоединиться к нашему крестовому походу. — Я молчал, ожидая, пока он снова заговорит. — Мы, люди воздуха, понимаем друг друга, — сказал он.

— Да, ваше превосходительство, — кивнул я.

— Отлично, — улыбнулся он. — Тогда не будем терять время. — Он взял со стола папку с бумагами. — По новому закону рейха все имущество Отто Штрассмера конфисковано. Мы знаем, что там есть деньги, которые вы приказали ему перевести в Рейхсбанк.

Мне не очень нравится слово «приказал». Я пытался связаться с Отто Штрассмером.

Геринг снова улыбнулся.

— У него было несколько приступов, и сейчас он находится в больнице.

— Я знаю, — ответил я, поднимаясь.

— Третий рейх не забудет своих друзей, — сказал рейхсмаршал и нажал на кнопку на столе.

В дверях появился молодой лейтенант.

— Хайль Гитлер, — крикнул он, выбрасывая руку в нацистском приветствии.

— Хайль Гитлер, — небрежно ответил Геринг и повернулся ко мне.

— Лейтенант Мюллер будет сопровождать вас в поездке на завод Мессершмитта. Надеюсь снова увидеть вас на обеде, герр Корд.

Завод Мессершмитта удивил меня. В области самолетостроения в Штатах не было ничего подобного. Разве что его можно было сравнить с автомобильными конвейерами в Детройте. И когда я взглянул на чертежи МЕ-109, украшавшие кабинет Мессершмитта, то понял, что мы остались в дураках.

Вечером во время обеда Геринг отвел меня в сторонку.

— Ну, что вы скажете о нашем заводе?

— Впечатляет, — сказал я.

Он довольно кивнул.

— Это копия вашего завода в Калифорнии, но, естественно, в увеличенном виде.

— Конечно, — согласился я, удивляясь, как они узнали об этом. Но потом я понял, что никакого секрета здесь нет. Ведь до сих пор у нас не было правительственных заказов и мы выпускали только гражданские самолеты.

Он рассмеялся и отошел, но через минуту вернулся обратно.

— Между прочим, — прошептал он, — фюрер доволен сотрудничеством с вами. Когда я могу сказать ему, что мы получим деньги?

Я посмотрел на него.

— В тот день, когда Отто Штрассмер войдет в мой кабинет в Нью-Йорке.

Геринг удивленно взглянул на меня.

— Вы ставите меня в неловкое положение перед фюрером.

Он будет очень недоволен, услышав, что мы не получим денег.

— В таком случае, зачем расстраивать его? Да и Германии не все ли равно — иметь одним евреем больше или меньше.

— Возможно, что это наилучший выход, — Геринг медленно склонил голову.

Месяц спустя невысокий немецкий инженер вошел в мой кабинет в Нью-Йорке.

— Чем вы теперь собираетесь заняться? — спросил я.

— Прежде всего поеду к семье в Колорадо и отдохну немного. Потом надо будет искать работу, я уже не богатый человек.

Я улыбнулся.

— Идите работать ко мне. Предлагаю вам миллион долларов в счет будущих лицензионных платежей.

Когда он ушел, я дал Моррису указание ускорить работу над КЭ-4. Если предчувствие не обманывало меня — у нас оставалось слишком мало времени. Другое дело, как было убедить в этом военных.

Я посмотрел через стол на Форрестера.

— Я вернусь в город и сделаю несколько звонков в Вашингтон, — сказал он. — У меня еще остались там друзья. Потом попытаюсь опять поговорить с генералом. Возможно, сумею заставить его хотя бы выслушать меня.

— Хорошо, — согласился я, взглянув на часы. Было почти половина первого. Собрание акционеров уже должно было закончиться, и Маккалистер с Пирсом, наверное, вернулись в отель.