Вернее, не куда, а к кому.

А вот и охранничек заявился… Нет, это другой.

– Машина подана, – доложил он.

Григорий не стал интересоваться, для чего да зачем – кивнул и оглядел себя в зеркале.

Весь он не отражался, но и так было ясно, что выглядит на все сто.

Только прическу Быков изменил – то, что творилось у Васи Сталина на голове, выглядело старомодно.

Натянув фуражку, Григорий покинул «место заточения».

Во дворе был подан черный «Опель-адмирал».

Неплохо для начала…

Водитель в форме дождался, пока пассажир устроится, и завел двигатель.

Машина мягко выкатилась со двора.

Улицы, улицы, улицы… Дома, дома, дома… Люди, люди, люди…

Лишь кое-где Быков замечал приметы войны – воронку на площади, которую шустро засыпали полуголые, пропыленные работяги; косые бумажные кресты на стеклах окон; очередь у колонки за водой.

Мужчин на улицах встречалось немного, да и те, как он, щеголяли в военной форме.

Война…

«Опель-адмирал» выехал на пустынную трассу в Кунцево и снизил скорость – впереди нарисовалась «ближняя дача».

Это был белый одноэтажный дом, скрытый за высоким деревянным забором.

Тут стоял первый пост охраны.

Строгий капитан заглянул в салон, кивнул Быкову и велел пропустить.

Перед вторым постом пришлось покинуть машину.

Путь ей преграждал забор из колючей проволоки.

Здесь Григорий сдал оружие, его профессионально обыскали (мало ли, вдруг – двойник!), и «Опель-адмирал» медленно проехал к дому.

На крыльце Быкова встретил третий пост.

Под бдительными взглядами ребятишек-волкодавов он прошел в холл с высоченным потолком – три Григория станут друг другу на плечи, и верхний дотянется рукой.

Офицер, лощеный и наутюженный, появился в зале и пригласил Быкова пройти в кабинет.

В кабинете царил приятный полумрак – зашторенные окна пропускали ровно столько света, чтобы можно было разглядеть большой письменный стол и пару диванов, тоже не маленьких.

Хозяина кабинета Григорий разглядел в последнюю очередь.

Сталин стоял у стола, перебирая пальцами не чубук излюбленной трубки, а папиросу «Герцеговина-Флор».

Неторопливо повернув голову, Иосиф Виссарионович глянул на вошедшего и отложил цигарку.

Сделав несколько шагов по глушившему звуки ковру, вождь приблизился к Быкову и обнял его.

Григорий напрягся, чувствуя учащенное дыхание человека, которого все знали, как его родного отца.

Он уловил легкий запах дорогого табака и дешевого парфюма, как бы не «Тройного одеколона», и осторожно приобнял «батю».

– Спасыбо тебе за Якова, – глухо проговорил Сталин, отстраняясь. – В кои веки глупость совершил, а вышло что-то путное.

– Лаврентий Палыч… – начал было Быков, но вождь отмахнулся.

– А то я нэ знаю Лаврентия! – рысьи глаза «отца народов» блеснули смешинкой. – Да никогда бы он нэ решился тебя вставить в свои хитроумные схемки. Твоя работа!

– Четырнадцатого апреля Якова должны были расстрелять.

Иосиф Виссарионович нисколько не удивился, вообще, никаких эмоций не проявил при этом известии.

Покивал только, принимая к сведению.

– Садись, – указал Сталин на диван, а сам стал медленно ходить, напоминая Быкову крадущегося тигра.

Григорий сел, хоть ему было и неудобно.

Диван располагал к тому, чтобы развалиться на его мякоти, но только не в присутствии руководителя будущей сверхдержавы.

– Одиннадцатого марта тебя прэдставили к «Красному знамени». Потом решили обойтись орденом «Александра Невского». А когда ты сбил пятый самолет врага, снова в наградной лист вписали «Знамя». Но ты отказался. Пачэму?

– А у меня уже есть, – усмехнулся Быков, касаясь ордена на груди. – Незаслуженный.

– Теперь, значит, заслужил?

– Да, отец.

Сталин покивал задумчиво.

– Твой рапорт я, признаться, порвать хотел и выбросить, но потом мнэ стали докладывать о твоих побэдах, и я перечитал его заново. Подумал, что это вовсе и не каприз, а трэзвое решение моего повзрослевшего сына.

– Войну выигрывают не именем, а умением.

– А Бабков? Он достоин?

– Да. Бабков – великолепный тактик.

Вождь снова кивнул.

Сжал зубами папиросу, чиркнул спичкой, закурил, выпустил струю ароматного дыма – все это он делал не спеша, с толком, чувством, расстановкой.

– Пока побудешь комэском, – решил Сталин. – Осэнью подумаем. Одно условие – больше никаких авантюр!

– У меня больше нет братьев, – улыбнулся Быков.

Вождь хмыкнул только.

– Отец…

– М-м?

– Благодарить надо не меня.

– А кого?

– Поликарпова.

– Конструктора?

– Без его самолетов мы бы погибли.

– Вот как?

– Просто не ушли бы от погони.

– Мнэ говорили. «По-7»?

– Это лучший в мире истребитель.

– А «Яки»?

– И «Яки», и «лавочки» хороши, но «По-7» лучше.

– Все КБ хотят, чтобы заводы выпускали именно их самолеты, – проворчал вождь. – Яковлев – самый настырный. Туполев, хоть и брыклив, а тоже зубаст…

– Надо вернуть Поликарпову его людей.

– Это можно.

– И пустить «По-7» в серию.

– Это сложнее.

– «Все для фронта, все для победы!», отец.

– Хм.

– Для фронта, а не для хитрожопых Яковлевых.

Сталин рассмеялся, выдыхая дым, и закашлялся.

Маша на Григория рукой, он выговорил, перхая:

– Хорошо сказал! Ладно, подумаем…

Открыв неприметную дверь, он повел головой, кого-то приглашая войти.

Вскоре порог переступил Яков Джугашвили.

Выбритый, отмытый, во всем чистом, он все еще поражал худобой и впалыми щеками – концлагерная бурда кому хочешь жирку убавит.

– Брат! – расцвел Яков.

Быков молча улыбнулся и обнял «родственничка».

Вспоминая при этом Юрку Сегаля, который попал в плен к душманам.

Это было трудно – вызволять, но рота сделала это.

А командир тогда скупо улыбнулся и сказал…

– Мы своих не бросаем, – вслух произнес Григорий.

– Что думаешь дальше делать? – спросил Сталин у Якова.

– У меня одна дорога – на фронт, – нахмурился Джугашвили.

– Подлечись сначала, – насупился вождь.

– И откормить бы тебя не мешало, – добавил Быков.

– Счет у меня к фрицам, – сжал кулаки Яков, – крупный счетец…

– Ты бы пока написал обо всем, – посоветовал ему Григорий.

– О чем?

– О Заксенхаузене.

Яков помрачнел и закатал рукав.

– Этот номер уже не стереть. Заклеймили, как скотину!

– И об этом напиши. И о газовых камерах…

– Это – да…

– О том, как из детей кровь выкачивали…

Джугашвили вздохнул прерывисто.

– Как на людях опыты ставили… Обо всем.

Иосиф Виссарионович сощурил глаза, затягиваясь, и покивал:

– Вэрно. Пусть малодушные знают, что в плэну куда страшнее, чем на пэредовой. А ты, – обратился он к Быкову, – коль уж так радеешь за Поликарпова, сам все проинспектируешь. И кабэ, и завод. Тебя вызовут. Все, идите, мне работать надо…

Внизу, в зале Григорий заметил Берию.

Нарком нервно вздернул голову, блеснуло пенсне, и Быков успокаивающе кивнул.

– Все в порядке, Лаврентий Павлович, – сказал он.

Бледно улыбаясь, Берия погрозил ему пальцем и поспешил на доклад.

«Трудяга», – подумал Григорий, глядя наркому вслед.

Столько работы переть на себе, это надо уметь.

Расскажи правду будущему либералу, заскучает ведь.

Дерьмократам-либерастам куда ближе брехня про «кровавую гэбню» да про сексуальную ненасытность Берии.

Подумали бы, чмошники, когда наркому по Москве кататься, под юбки заглядывать, ежели столько дел на тебе – и госбезопасность, и милиция, и погранвойска, и пожарная служба, и дороги, и ЖКХ…

Все на нем.

И ведь справлялся, «эффективный менеджер». А скоро на него и атомный проект навесят…

– Лаврентий Павлович! – окликнул Быков. – А мои как?

На секундочку остановившись, Берия сказал, едва повернув голову:

– Борщ казенный лопают. Пилоты-проглоты…