– Даю два динара и десять дирхемов[862].

Лицо у коневода порозовело.

– Четыре динара! – выпалил он.

– Хорошо. Только вместе с седлами.

– Тогда пять!

– Тогда три.

– Ладно, четыре… И десять дирхемов.

– По рукам. Как зовут хоть?

– Меня-то? Хурта я, сын Пелга. А прозвали Лошадником.

– Оно и видно.

Хурта подхватил волосяной аркан и вышел на луг, порядком истоптанный копытами. Изгородь, окружавшая его, не поражала высотой, но небольшой табунок удерживала.

– Выбирай! – ухмыльнулся коневод.

В лошадях Костя особо не разбирался, но отличить плохую лошадь от хорошей мог. Тем более что ему требовались не скакуны породистые, а выносливые лошадки.

– Вон того гнедка, – сказал Плющ. – И… вороного. Вон что с краю.

– Это иноходец. Сколько сверху дашь?

– Двадцать дирхемов.

– Идет!

Ловко раскрутив аркан, Хурта набросил его на шею гнедого. Конь сначала дернулся, но быстро присмирел. Выведя его за ворота, коневод набросил на него узду и передал повод Косте.

Эваранди погладил коневью морду и скормил животине сухарик соленый. Гнедок схрумкал. Подружились.

Вороного иноходца знакомили с Эльвёр.

– Иноходец скачет плавно, без тряски, – сказал Плющ, – тебе как раз.

– А как же я в платье? – забеспокоилась девушка.

– Хурта, а у тебя лишние штаны найдутся?

Тот почесал в затылке, отряхивая солому:

– Есть шаровары хазарские. Как раз будут.

– Тащи!

– А-а…

– Десять дирхемов.

– Ага!

Шаровары были широкие и почти новые, хоть и с «пузырями» на коленях. Костя одобрительно кивнул, ему пришла умная идея в голову – переодеть Эльвёр юношей.

Груди, конечно, не очень-то и спрячешь, они у Эльвёр выдающиеся в обоих смыслах, но просторные одежды скроют их.

Седла у Хурты нашлись тоже хазарские, а кочевники знали в них толк – пастуху в степи прежде всего нужно удобное седло, поскольку он весь день верхом. Хорошая покупка, короче.

Оседлав гнедка, Эваранди затянул подпругу, стараясь, чтобы не внатяг, затем подхватил седло для вороного и устроил его на спину коня.

Сначала Костя увидел промельк испуга в глазах Эльвёр, а в следующее мгновение прянул в сторону, бросая ладонь на рукоятку кинжала и оборачиваясь.

Хурта замахивался коротким охотничьи копьем, схватив древко обеими руками и тараща глаза.

Продолжая разворот, Эваранди отбил копье вверх и сделал выпад. Острый кинжал погрузился в жилистое тело сына Пелга, проскальзывая между ребер. Пробитое сердце трепыхнулось и замерло.

– Жадность фраера сгубила… – пробормотал Костя, выдергивая нож и отшагивая.

Мертвый Хурта рухнул на траву.

– Он увидел твои динары, – сказала Эльвёр дрожащим голосом.

– И я о том же, – кивнул Костя.

Присев, он вернул свои монеты.

– Дурак, нашел кого грабить. Тут тех динаров-то…

Эваранди мимоходом полюбовался египетским перстнем. Криве его не сняли, потому как не знали цены каменьям.

Быстро обыскав дом, Плющ обнаружил целые кучи одежд. Возможно, Хурта не раз проделывал фокус, который с ним не удался?

Подумав, Костя взял себе просторную льняную рубаху, крашенную в синий цвет, и для Эльвёр подобрал такую же.

– Переодевайся.

Не чинясь, девушка стащила с себя платье и натянула шаровары, заправив в них нижнюю рубаху. Синюю надела сверху.

Раздобыв среди тряпья пару забавных войлочных шапок кульком, Костя нахлобучил одну из них себе на голову, другая досталась Эльвёр.

Эваранди видел подобные головные уборы на исторических реконструкциях, их носили кочевники – то ли хазары, то ли печенеги, а уже от них эта мода перешла к славинам.

«Замаскируемся!»

Съестного в доме нашлось не много, но на двоих было вполне довольно.

Добрых полчаса Костя пытался заарканить еще пару лошадей, ничего у него не получалось, и тогда он решил действовать не лассо, а добрым словом. Подзывая животин, Плющ приманивал их хлебцами, макнутыми в мед, и непарнокопытные охотно брали вкусняшки.

Выбрав пару лошадей, Костя навьючил их сумами, набрав овса, воды, провизии, тонких кошм (сойдут за одеяла).

Эльвёр в это время потихоньку каталась на воронке, осваиваясь в роли кавалерист-девицы.

– Поехали!

Ведя в поводу вьючных лошадей, Эваранди и Эльвёр направили гнедого с вороным на юг, вдоль правого берега Непра.

Кенугард. 25 июня 871 года

Роскви, как мог, высматривал друга по берегу Непра, но мало что примечал. Оставалось надеяться, что загаданная встреча в Кенугарде-Киеве все-таки случится.

Приходилось лишь гадать, как Эваранди станет добираться до «конечной остановки» – по воде или посуху. Зная Костину предприимчивость, Валерка не слишком беспокоился о путях, знать бы только, что с Костяном все в порядке.

Наблюдения за берегом длились весь день и захватили утро следующего, а к полудню викинги подгребали к Кенугарду. Днепр разлился привольно, словно раздвигая берега. Вода, слитая со всей Русской равнины, текла плавно, величественно даже, обнажая намывные островки, низкие и голые, сплошной ил да песок.

Славины называли их «выспами» – выспевающими островками. Вот продержится высп хоть пару половодий, зарастет ивняком, покроется лопухом да мать-и-мачехой, тогда станут величать его отоком. А уж когда лесок примется на отоке – все, можно уже и назвать как-нибудь. Созрел остров, выспел.

Почему-то именно здесь, на границе леса и степи, холмы по берегу Днепра в рост пошли, напоминая если не горы, то сопки, заросшие сосняком да дубняком, чащами грабов, буковыми лесками.

Бородин приблизительно помнил карту древнего Киева – видел макет в историческом музее. Вопрос: как совместить воспоминание с действительностью?

Впереди виднелись две солидные возвышенности – одна называлась просто Горой, с большой буквы, расклиненная оврагами и промоинами, лесом заросшая, почти необжитая – с краю только тронутая деревушкой с частоколом вокруг, а другая, что ближе к берегу Днепра, – Замковой горой. На ее плоской вершине и располагался Самбат – ядро будущего Киева времен Владимира Красное Солнышко и Ярослава Мудрого.

«Рататоск» и «Рарог» спустили паруса и на веслах вошли в затон Почайны. Слева открылся Подол – обширная низина, лишь наполовину заросшая лесом, а там, где деревья были сведены, пестрели делянки да огородики, замкнутые от бродячей скотины плетнями. Прячась в тень каштанов, стояли славинские хатки-мазанки из саманного кирпича, крытые прелой соломой, хоронились ниже травы землянки – похоже было, что обычные избушки потонули в болоте, одни крыши остались.

Подол ничем не был огорожен от реки, даже частоколом, только неглубокий ров, да не слишком-то впечатлявший вал защищали славинов от нашествия тех же кочевников.

Низина подольская примыкала к лесистым горкам, чьи кручи опадали неглубокими распадками, и именно туда уводила единственная дорога – Боричев ток. Уходя на подъем, она меняла имя на Боричев увоз.

Начинаясь от самой пристани, Боричев ток стал первой и пока единственной улицей, сухой и пыльной, с коновязями и изгрызенными поилками. Вдоль улицы выстроились в два ряда беленые хаты и амбары, длинные и низкие избы, крытые на два ската снопами из камыша, густо смазанного глиной, овины и приземистые конюшни.

Народу хватало. Кто на огородах вкалывал, согнувшись в три погибели, кто торговал, устроившись прямо на гулких мостках, а кто у причалов смолил крепкие, но тяжелые насады – долбленки метров двадцати в длину, с бортами, наращенными из досок.

Тут же разгружались широкие, неповоротливые учаны и легкие струги – привезли соленую рыбу, воловьи кожи, свернутые увесистыми рулонами, зерно в корзинах и мед в больших кувшинах-корчагах.

Поодаль важно прохаживались славинские воины – в длинных кольчугах, в островерхих шлемах византийской работы, с копьями и миндалевидными щитами.