– Да мы считали уже – аккурат впишемся!

– Ну, все, давайте!

«Застрявший» грузовик тотчас же отъехал, и паровоз тронулся, покатил, набирая скорость.

…В тот день на станции Барановичи-Центральная скопилось семь эшелонов с живой силой, техникой и боеприпасами. Восьмым подошел поезд с цементом, прокатом и прочим гражданским барахлом, а чуть позже пожаловала длинная вереница цистерн с бензином и солярой. Немцы загнали лопатинский состав на четвертый путь. На первом и втором стояли составы с пополнением, а на третий вкатывал эшелон с топливом.

– Сматываемся, ребята! – сказал Макар Давыдович.

Спустившись на грязную щебенку, заляпанную креозотом, он огляделся и сразу увидел путейщика, выжидательно глядевшего на него.

– Хойте ис дас веттер гут! – старательно выговорил Лопатин.

Немец, обходивший пути, не обратил на его слова ни малейшего внимания, лишь поправил карабин, висевший на плече, а вот путеец обрадованно ответил, нещадно коверкая чужую речь:

– Йа! Эс ист шён![203]

Закурив немецкую сигарету «Империум», Макар Давыдович скривился, но не выплюнул цигарку с эрзац-табаком. Уж такова роль.

Пройдясь мимо путейца, старательно простукивавшего буксы, Лопатин сказал негромко:

– Где кресты.

– Понял, – ответил подпольщик.

Станция шумела, свистела, шипела, парила, лязгала. Динамики лаяли по-немецки, пути перебегали солдаты без касок, с закатанными рукавами, тащили манерки с кипяточком. Вечерело, но окошки пристанционных лавок светились. Проследив за своими помощниками, Лопатин нырнул под вагон и вылез ближе к депо. Засвистел паровоз, и Макар Давыдович забеспокоился: вдруг состав с горючим уйдет? Не ушел. Залязгали сцепки, горбатые цистерны медленно сдвинулись, влекомые паровозом. От состава с новобранцами доносились хохот, громкая речь и пронзительные трели губных гармошек. И тут грянуло.

Тротил буквально разнес три вагона, и сразу рванули гаубичные снаряды – длинной, чудовищной очередью – эти стокилограммовые дуры раскалывались с таким грохотом, что Лопатин поневоле присел. Цистерны дырявило осколками, но излиться бензин не поспевал, вспыхивал – и разрывал емкости, окатывая солдатские вагоны. Вскоре состав с пополнением, что стоял ближе к вокзалу, пылал от первого до последнего вагона. Тротиловых закладок хватило, чтобы опрокинуть половину состава на четвертом пути, искромсав вагоны осколками. Уцелевшее пополнение совсем одурело – бегало по путям, не ведая, куда им деваться, а вагоны разгорались все сильнее…

Когда начали рваться боеприпасы, пополнение оказалось в смертельной ловушке – осколки рвали податливую плоть, визжа маленькими дьяволами. Тут дело дошло до авиабомб, и стало совсем весело – одной здоровенной «SD-500» хватило бы, чтобы развеять вагон в пыль, а число таких «подарочков» исчислялось десятками. Ухало так, что здание депо шаталось. Окна вынесло еще раньше – вместе с рамами. Вагон за вагоном исчезал в огненной вспышке, из зарева вылетали раскаленные снаряды и взрывались в воздухе. Ударные волны были настолько тугими, что деревья и столбы срезало у самой земли, ломая, как спички. Те боеприпасы, которые не были затронуты огнем, детонировали от страшных сотрясений и добавляли шума и жара железнодорожному аду.

Соляра из передних цистерн стремительно изничтожавшегося состава загорелась не сразу, сначала она хлестала из многочисленных пробоин, растекалась по путям, и лишь потом, когда сверху прилетели горящие доски, кружившиеся в воздухе, словно семечки клена, все это дизтопливо вспыхнуло, занялось, заревело торжествующе, пожирая все, что могло гореть.

Сколько прошло времени, Лопатин не знал. Потрясенный, он оторваться не мог от созерцания рукотворного жерла, от грозного зрелища, явленного глазам, ушам и всему ёкающему организму. Вся станция превратилась в один бушующий пожар, в озеро огня, в котором постоянно лопались взрывы, разлетались снаряды, оставляя дымные хвосты, глухо бухали бомбы, сотрясая землю, скручивая рельсы, расшвыривая вагоны и платформы.

– Дядя Макар! Вы чего?

Рядом с Лопатиным плюхнулся Миша Аносов.

– Дядя Макар! Уходить надо!

– Да-да… Пошли, Мишка, пошли…

Здание депо все-таки не выдержало – стены рухнули, и обвалилась крыша, но такая мелочь не занимала сознание на фоне бушевавшего «извержения». Пригибаясь и втягивая головы в плечи, железнодорожники побежали прочь.

Горело всю ночь. Часам к двенадцати взрываться стало нечему, и только пламя продолжало пожирать составы. Утром глазам немецкого командования предстало ужасное зрелище. Выгорело все, даже земля удушливо дымилась, покрытая толстым слоем жирной копоти. Подвижной состав, частью опрокинутый, сброшенный с путей, представлял собой металлические, перекрученные остовы, или мятые, рваные цистерны. Кое-где еще мелькали огоньки, вспыхивая и угасая. Дымок стелился над путями, словно белесая поземка. Там, где рвались бомбы, от вагонов вообще ничего не осталось, раскидало даже колесные пары, а рельсы рвало и крутило, разве что в узел не завязывало.

Воронки от взрывов, малые и большие, покрывали пути, но самое отвратительное впечатление оставляли вагоны, перевозившие солдат. Тошно-творный запах горелого мяса наплывал с такой густотой, что начальника комендатуры по перевозкам стошнило. Бруно Штолльнбергер, генерал военно-транспортной службы, поджал губы, прикидывая, удастся ли этого слабака склонить к признанию… Ну, скажем, к признанию о внезапном налете дальней авиации русских. Зениток на станции почти что нет, да и зачем они в глубоком тылу? А тут налет… Иначе как объяснить вышестоящему начальству гибель двух с лишним тысяч доблестных воинов Германии? И это не считая уничтоженной техники. Танки, возможно, и удастся починить, но грузовики сгорели напрочь. А боеприпасы? А провизия? А топливо?

– О, майн готт… – простонал Штолльнбергер, чувствуя себя совсем старым.

К началу августа в Москве начала формироваться 2-я Отдельная мотострелковая бригада особого назначения, так же, как и 1-я, из двух полков. Разведчики-диверсанты действовали с размахом. За один только июль самолетами «ПС-84[204]» было проведено более сотни боевых вылетов.

На партизанские аэродромы или на парашютах доставили почти тысячу человек и полторы сотни тонн спецгрузов. На оккупированных территориях было создано более сотни опергрупп, которые, в свою очередь, становились ядрами партизанских отрядов.

Во 2-й ОМСБОН появился интернациональный полк, служить в котором пошли политэмигранты – немцы, чехи, испанцы, французы, англичане, австрийцы, болгары, румыны, греки, поляки, китайцы и другие, для кого СССР стал второй родиной. Своеобразной формой для бойцов обеих ОМСБОН ста – ли камуфляжные костюмы, которые до этого применялись лишь десантниками и пограничниками.

Сбивались вражеские самолеты, расстреливались танки, подрывались грузовики с пехотой, шли под откос воинские эшелоны. В тылу у немцев разворачивался второй фронт.

Фашисты сопротивлялись – удвоили охрану железных дорог, по обе стороны от путей на 200–300 метров вырубали лес и кусты, минировали и ограждали колючей проволокой подходы к рельсам. Но все эти предосторожности помогали плохо.

1-я и 2-я ОМСБОН – это было нечто новое, чего раньше не существовало. Обе бригады действовали за линией фронта от Баренцева до Черного моря, и борьба с бойцами ОМСБОН являлась для немцев куда более сложной задачей, чем наступление на регулярные части РККА.

Но в начале августа Судоплатов разослал секретный приказ по всем отрядам, действовавшим в Белоруссии: резко снизить активность и вплоть до двадцатых чисел отсыпаться, отъедаться, копить силы. Разведчики-диверсанты, как и партизаны, поняли приказ по-своему: наверное, грядет некая крупная операция, и вот там-то мы оторвемся по полной!

Павел не стал разочаровывать товарищей, хотя причина была в ином – он не хотел вспугнуть важных гостей из Берлина. 14 августа в Барановичи должен был прибыть рейхсфюрер СС Гиммлер в компании с начальником своего личного штаба Карлом Вольфом. Упустить такую возможность Судоплатов просто не имел права.