— Ну и что? — пожал плечами Патриарх. — Думаете, кто сейчас помнит про бредни этого сумасшедшего? Кстати, он жив ещё?

— Нет, — ответил Логинов, сверившись со своими бумагами. — И уже давно. Два месяца назад клиника, где находился на излечении ныне покойный Адольф Алоизович, подверглась удивительно точному налёту саксонских бомбардировщиков. Но что удивительно — в это самое время весь персонал и пациенты находились в местной кирхе. Кроме Гитлера, естественно, привязанного к кровати.

— Наши сработали?

— Не знаю, товарищ Сталин. Скорее всего нет, слишком уж не экономно. Вот если бы просто пристрелили, или там ледорубом…. А вот бывший главный врач той психушки уже переехал во Львов и открыл в столице Галицийского Каганата новую клинику.

— Значит, Сагалевич руку приложил, больше некому. И за что он так не любил бедного Адика? Да, Анатолий Анатольевич, Соломон Борухович планирует своё прибытие в Дрогичин?

— Да, товарищ Сталин. Вот с утра сегодня и созванивался — будет. Только одного опасается — нашего Алексея Львовича.

— А чего меня бояться? — обижено пробасил Акифьев. — Если Родина потребует, я не токмо с этим старым хмырём, а и с чёртом на брудершафт выпью.

— И за сохранность и чистоту души не побоишься? — улыбнулся Иосиф Виссарионович.

— О своей душе беспокойся, политик. А я уж как-нибудь справлюсь. Всяко лучше с чёртом, чем как ты, с Троцким водку хлестать.

— Так он же человеком был, а не….

— Вот уж не замечал! Тем более, не тебе ли, как бывшему семинаристу, знать разницу между простым чёртом и Врагом рода человеческого.

— А она есть? — удивился Сталин.

— Конечно! Разве не помните, с кем подписывали договоры разные Фаусты, Гёте, и прочие юные Вертеры и Гретхен? Вот о чём и говорю…. Наш, приличный русский чертяка, с ихними бесами на одном гектаре, хм…, естественные надобности оправлять не станет. Он кто? Особенно наш, коренной, кондовый, который от портянки не заколдобится…. Забавное, глуповатое существо, вроде домового, почти зверушка, только говорящая. Да чего объяснять, если и сами их не раз видели! Даже если и пакостит, то не из злобности, а от природной предрасположенности. Не будете же упрекать комаров за их непреодолимую тягу к кровопийству?

— Значит, не так уж они и страшны, как малюют? — рассмеялся Логинов.

— Точно так. Вот только тебе, Толич, я бы не советовал вести с ними дипломатические переговоры.

— Это почему же? Думаешь не справлюсь?

— Как тебе сказать…. Говорят, на досуге книги пишешь?

— Есть немного, — признался нарком. — Приключения, фантастику. Но, в основном, про танкистов. А что, нельзя?

— Да на доброе здоровье, пиши. Только не любят они писателей. Особенно после Пушкина и Гоголя.

— Понятно, ответил Анатолий Анатольевич. А потом с опаской посмотрел на свой стаканчик и, на всякий случай, перекрестил его. Но пить всё равно не стал, и осторожно поставил как можно дальше от себя.

— Ладно, всё, закончили лирические отступления, — Строго произнёс Сталин, едва сдерживая смех. — Каковы будут наши дальнейшие действия?

— Сейчас, или в перспективе? — уточнил Патриарх.

— Вообще…

— Чего тут думать? Бюджет в задницу, в смысле, на доработку в Верховный Совет. Анатолий Анатольевич пусть в Ревель выезжает. Там с Сагалевичем и товарища норвежского короля встретят. А уж мы, Иосиф Виссарионович, через недельку самолётом до Кобрина.

— А что, нельзя ближе аэродром найти?

— У него, товарищ Сталин, тёща в Кобрине, — не удержался от шпильки Логинов.

— А мне говорил, что в Саратове. И в Нижнем Новгороде ещё одна. А вообще, разве Вам по сану дозволяется иметь жену?

— Так то ж двоюродные жёны, — успокоил Алексей Львович. — Буква закона соблюдена. Дура лекс, как говорится. Ну что, на посошок? Анатолий Анатольевич, ты почто отнекиваешься? А за победу русского оружия?

Прохладное лето 34-го. Минск

Узкая улочка, мощёная серым булыжником, была тиха и покойна. Только старые каштаны, сбегающие со склона к самой Свислочи, не пускающей их в Троицкое предместье, с лёгкой насмешкой шелестели листвой, наблюдая за несколькими унылыми арестантами, под присмотром бдительного выводного красившими бордюры известкой.

Напрасно молодой, недавно в первый раз побрившийся, солдатик подгонял своих подопечных, то многозначительно похлопывая по прикладу трёхлинейки, то убеждая успеть закончить работу до ужина. Нашёл чем заманивать! Тут тепло, свежий воздух, птички, опять же, поют — лето на дворе. А в камерах гарнизонной гауптвахты, кажется, со времён постройки поселилась глубокая осень. Вот сволочь какая! Ага, это про осень. Поселилась на губе, и по ночам показывает временным жильцам сей скромной обители все свои сомнительные прелести. Даже когда на улице стоит жара, такая, что вороны стараются не летать из опасения обжечь крылья, на стенах одиночек, покрытых цементной шубой, собирается обильная роса. И только дотронься пальцем — капелька воды бежит вниз причудливым путём, прихватывая своих подружек, и на холодный бетонный пол стекает уже полноценный ручеёк. Стылый ветер бьет по ногам, и не помогают ботинки с обмотками. И откуда он только берётся, если зарешёченное окошко размером с папиросную коробку выходит во двор как раз на уровне земли, или, даже, чуть ниже.

Ветер тоже сволочь. Как от него спрятаться? Узкая деревянная полка, отполированная солдатскими боками за многолетнюю свою карьеру, и в просторечии именуемая шконкой, поднята на день, и пристёгнута к торчащему из стены железному пруту массивным висячим замком. То же происходит и со столиком, если таковой не изничтожен, как класс. Встречается всякое. Остаётся только ходить по камере, считая шаги, и с чёрной завистью вспоминать, как при проклятом царизме пламенные революционеры в мрачных казематах Петропавловской крепости, в перерывах между жаркими диспутами, писали "О национальной гордости великороссов" молоком, наливая его в чернильницу, сделанную из мякиша белой булки.

И такое в душе негодование поднимается…. Вместе с чувством искренней благодарности к пролетариям, сбросившим гнилой либеральный режим чокнутого Николашки. Ведь страшно даже представить, до каких извращений дошёл бы его воспалённый и скудоумный мозг, не останови его вовремя революционные ублюдки…, пардон, матросы. Не изволите ли гауптическую вахту с двухместными нумерами? Где стены с побелкой весёленьких расцветок, деревянные (!) полы, и, о ужас, койки с матрацами и белейшими простынями. И отправить в этот рай на пятнадцать суток не сможет даже сам командир полка. Только по приговору военного трибунала, с прокурором и адвокатами. И вот уже потом, после исполненного великой мудрости таинства суда, Вас препровождают на губу с предупредительностью и вежливостью, предварительно проверив свежесть газет на прикроватной тумбочке.

И, не дай Бог, строевая подготовка! Какие уж там десять часов в день. А работы? Ни в коем случае. За такое насилие над личностью и преступление против гуманизма, коменданта, вкупе со всем караулом, распнут считающие себя совестью народной либеральнейшие репортёры — Гнуснеры, Дармоеденки и Мыколы Свининкины…

Спасибо тебе, Господи, что уберёг армию от подобного будущего. Были, конечно, пару лет назад поползновения, когда товарищ Тухачевский, впоследствии оказавшийся вовсе не товарищем, предпринял попытку организовать Комитет солдатских матерей, мотивируя свою подрывную деятельность необходимостью крепить единство армии и народа. Но партия, и её видный представитель — Климент Ефремович Ворошилов, были начеку, разоблачив наймита мировой буржуазии, и ущерб, по возможности, свели к минимуму.