Из воспоминаний С. Ария:

«…После энергичного мата с саперами и угроз расстрелять комбат привел откуда-то местного деда, взявшегося указать брод. Усадив деда на свой «Виллис» и разъяснив мне всю меру ответственности как головного, комбат велел нам следовать за ним.

– Не особо разгоняйся, но и не отставай, – предупредил он.

– Если что не так, я тебе фонариком посигналю.

И мы двинулись вдоль реки, пока окончательно не стемнело. Фар у нас не осталось с первого боя, а даже если бы они и были – светить опасно из-за авиации немцев. Вот так, в темноте, слегка разбавленной рассеянным лунным светом, не видя дороги, я тянулся за прыгающим синим огоньком командирского «козлика». Колонна шла за мной.

Так проехали километров с десять. Как стало известно позже, комбат попросту проскочил мосток через овраг, не остановившись и не просигналив. Мой танк подлетел к нему на изрядной скорости – и мосток рухнул как подкошенный. Танк с ходу ударился лобовой броней в скат оврага, перевернулся и кверху лапами сполз на дно.

Оглушенный ударом, я обнаружил себя погребенным под грудой выпавших из «чемоданов» 76-миллиметровых снарядов, вперемешку с пулеметными дисками, инструментами, консервами, трофейными продуктами, пилой, топором и прочим танковым имуществом. Тонкими струйками сверху лилась кислота из перевернутых аккумуляторов. Все освещалось зеленым зловещим светом сигнальной лампочки.

Сам я был цел, но изрядно помят. Первая мысль – я раздавил экипаж. Дело в том, что на марше экипаж, как правило, сидит не в утробе машины, а на трансмиссии – на теплом месте позади башни, укрывшись брезентом. Однако оказалось, что все живы, – их швырнуло при перевороте, как из катапульты, вперед на землю. Теперь командир, лейтенант Куц, кричал откуда-то снаружи:

– Ария! Ты живой?

– Вроде, – отвечал я. – А как ребята?

Затем я выбрался через донный (но ставший потолочным) «десантный» люк и осмотрелся. Зрелище было впечатляющее. Танк стоял на башне, задрав гусеницы. Ствол пушки торчал снизу, от земли. Ни разу за всю войну я не видал танка в более невозможном положении. Мы молча смотрели на машину.

Комбат возник, как черт из табакерки. После подробных объяснений по-русски всего, что он думает обо мне и ситуации в целом, он приказал:

– Оставляю для буксира одну машину. К утру – чтобы вытащить наверх, привести в порядок и следовать за нами. Не сделаете – расстреляю!

Что мы думаем о нем самом – объяснять не стали и взялись за дело…»

Калининский фронт, Желтиково поле. 30 сентября 1942 года

Время, как всегда, было тяжелое – на войне не бывает легкой поры. Даже если вы одерживаете победу за победой, то это еще не значит, что завтра или послезавтра триумф тоже будет вам сопутствовать. Вполне вероятно, что вас разобьют.

На войне как на войне.

Потому политотделы и рыскали по всему фронту, собирая случаи успехов и викторий, пусть негромких, но реальных.

Конечно, тут уж сам бог велел малость приукрасить и додумать, но в основе чаще всего лежал факт.

О рейде комбата Репнина Катуков не молчал, естественно, но он был человек служивый – доложил куда надо, и все на этом.

А вот комиссар, тот всех обзвонил, возводя прорыв в степень великого перелома в войне.

«Комсомолка» и «Правда» снова поместили материал о Лавриненко на первые полосы, но Репнин при встрече с корреспондентами был спокоен, скромен и тверд – дескать, не я один в рейд хаживал.

Ну, командование подсуетилось, осыпало, как могло, медалями и подписало наградные листы на половину участников рейда.

Жукову, Капотову и Матросову полагались ордена Боевого Красного Знамени; Бедному, Фролову, Борзых, Федорову и Пономарчуку, соответственно, мехводу и башнеру Капотова – ордена Красной Звезды.

Репнина представили к награждению «боевиком» – и орденом Суворова 3-й степени.

Катуков поздравил всех, сообщив «по секрету», что Ставка усылает его на Калининский фронт, где формируется 3-й механизированный корпус, куда войдет и 1-я гвардейская.

– Куда ж я без вас? – ухмыльнулся комкор. – Меня к самому Сталину вызывали! Приехал к Верховному главнокомандующему на дачу под Кунцево, а Иосиф Виссарионович меня сразу о танках давай спрашивать. Я ему: так и так, машины отличные, а получим их побольше, чтобы все старые заменить, станет еще лучше. И о вас, Дмитрий Федорович, вспоминал. А потом предложил мне идти в командиры механизированного корпуса. Сказал, что это будет посильней танкового. Я, конечно, поблагодарил за доверие и попросил включить в новое соединение 1-ю гвардейскую, 49-ю танковую и 1-ю мотострелковую бригады. Сталин сразу же позвонил начальнику Генштаба и все уладил. Так что готовьтесь. Я отбываю завтра, а вы где-то через недельку. Так уж выходит, что 1-ю гвардейскую шлют туда, где всего сложнее. Подо Ржевом мы немцам всыпали, но город до сих пор занят Моделем, и под Вязьмой мы застряли. И дальше Демянска и Старой Руссы не движемся.

Пожав всем руки, Михаил Ефимович отвел Гешу в сторонку.

Лицо комкора приобрело несколько виноватое выражение.

– Вот что, Дмитрий Федорович… – начал он. – Все утро думал, как тебе это сказать, и ничего лучшего не придумал, чем выложить все как есть.

– Михаил Ефимович…

Катуков жестом остановил его.

– Ваша жена, Дмитрий Федорович…

Репнин похолодел. Неужели Нина Лавриненко приехала?!

С Дмитрием она познакомилась в Станиславе, будущем Ивано-Франковске, незадолго до войны. Поженились они в Виннице, куда отступала с боями военчасть Дмитрия, а расстались в Сталинграде, где Лавриненко получил свой первый «Т-34».

Тогда же Нину, вместе с семьями других офицеров, эвакуировали в Среднюю Азию, в Фергану. Судя по ее последнему письму, она училась на курсах медсестер.

И Нина – здесь?

Признаться, Репнин так и не подготовил себя к этой встрече. Рано или поздно, но они с Ниной свидятся. И что ему делать прикажете?

Изображать из себя влюбленного? Или нетерпеливого мужа, изголодавшегося по женской ласке?

О существовании Нины Геша знал, но весьма отрывочно, просто как о родственнице самого Лавриненко, не более.

В бытность свою курсантом танкового училища Репнин углублялся в историю прошедшей войны, выискивая у героев былых времен те мелочи, из которых и складывается мастерство. Как они били врага? К каким хитростям и уловкам прибегали?

Возможно, что опыт возниц, управлявших четверками лошадей в Древнем Риме, устарел, но наработки дедов-танкистов еще могут пригодиться их внукам.

Что же касается родни героев, то ее память захватывала «за компанию».

И вот она, Нина. Как быть?

Нет, он был вовсе не прочь провести время с красивой женщиной, вот только ему неизвестно ничего о внешности жены Лавриненко. Да по фигу та внешность!

Дело именно в том, что Нина – супруга Лавриненко, и чувства, которые связывали с нею Дмитрия, у Геннадия отсутствуют напрочь. И ему меньше всего хочется притворяться, изображая радость встречи и пылкую страсть.

Да и Нина, как всякая женщина, быстро уловит его состояние.

И будут слезы, будут попреки, будет непонимание.

Геша вздохнул. Он легко и просто сошелся с Иванычем, с Борзых и Федотовым, со всеми однополчанами Лавриненко. Ныне они – его однополчане, его друзья и товарищи. Но Нина…

– Ваша жена погибла, – глухо сказал Катуков.

– Погибла? – тупо повторил Репнин.

Комкор хмуро кивнул.

– Ее призвали на фронт в начале августа. Когда ее эшелон проходил через Армавир, она отпросилась в город, хотела навестить Матрену Прокофьевну. А тут немцы стали бомбить железнодорожный вокзал. И… насмерть.

– А… мать?

– Матрена Прокофьевна жива и здорова, – воспрял Катуков и тут же сник. – Вот так.

Геше было очень стыдно, но первым его ощущением стала постыдная радость. «Есть человек – есть проблема, – усмехнулся он. – Нет человека – нет проблемы»[910].