Не стали готы больше связываться с ними и от греха подальше переселились в Тавриду. Правда, не все, а, скажем, треть. Другую треть увлекли с собой гунны, соблазнив римскими сокровищами, а вот два готских племени, тервинги и гревтунги, остались в Поднепровье жить-поживать да добра наживать.

Ну к ним-то венеды привыкли уже, своими считали, хоть и не всегда разумели, о чем болбочут эти готы.

Только венеды вздохнули спокойно, проводив гуннов, как оказалось, что не вся орда ушла на запад – одно из гуннских племен, племя славинов, решило задержаться на Днепре.

Главное, родичи их подались с гуннами дальше, за Дунай, а эти остались. Нравится нам здесь, заявили их вожди. И прописались.

Венеды, правда, быстро успокоились – славины оказались народцем смирным. С готами местными они быстро столковались – прозвали их по-своему, полянами да древлянами[859], и успокоились на этом.

Нагрянули из степи авары – стерпели славины. Завладели степью хазары, наложили дань – понесли безропотно.

Ныне в Диком поле насчитывалось два хозяина: хазарский каган был уверен, что это он владыка степи до самого Днепра, а печенеги ему дули показывали да пасли свои табуны на обильном разнотравье.

Но взоры венедов, готов, славинов и прочих устремлялись вовсе не в степь, а в сторону темных лесов севера – там пробуждалась русь. Племя воинственное, безбашенное, неистовое, оно все чаще заявляло о себе, овладевая громадными просторами.

«Русские викинги» – варяги – строили крепости на главных путях в греки да в арабы, обкладывали данью черемисов и арису[860], мещеру и мурому, мерю и весь, водь и чудь, ижору, карел, бьярмов, галиндов, криве, и прочих, и прочих, и прочих.

Русы правили жестко, но не опускались до бессмысленной жестокости, не истребили ни одного племени, пусть даже те и были против их владычества. Ничего, ухмылялись варяги, стерпится – слюбится!

Не слюбится? Ничего, переживем как-нибудь. Лишь бы подати платили вовремя…

И шли всякие кнезы, рейксы, кунингасы да кугыжи на поклон к русам, ибо, взимая дань, они брали местных под свою защиту. А ворога бить русы умели, их меча отведали многие – варяжские лодьи наведывались в Персию и Ширван, споря с самим Халифатом, нападали на грады и веси Ромейской империи, в страхе держали городища пруссов, ливов и эстов, добираясь даже до жарких земель Андалусии.

Великая сила копилась на севере, и чуяли славины, что приходит их черед. Варяги уже утвердились в Витахольме, а это на тридцать верст южнее Киева.

Киевом славины назвали небольшой городишко, что будто сам по себе вырос рядом с Самбатом. Назван он был в честь Кия, одного из вождей гуннской поры.

Варяги прозывали того предводителя славинов Киуном, а сам город – Кенугардом.

Лет десять тому назад, когда в Альдейгьюборге правил Хакан-конунг, сын Бравлина, прозванный Гостомыслом, один из бояр его, Аскольд-сэконунг, вознамерился овладеть Кенугардом.

Оно и понятно, старость не радость, а у Аскольда, как у всякого сэконунга, «морского короля», была дружина, были корабли, а вот земель – увы. Вот и вознамерился старинушка Аскольд прибрать к рукам городишко на Непре.

Взял без боя – просто высадился да постучал в ворота. Киевляне связываться не стали, впустили варягов. Аскольд первым делом зарезал тамошнего князька, забыв даже спросить, как того звать, и сам сел на трон.

А славинам так даже лучше было, ведь Аскольд первым делом хазар прогнал, а тудуна ихнего, сборщика податей и наместника кагана, утопил. Хазары повозмущались было, но войну затевать не стали – русы не славины, долго терпеть не станут, сдачи дадут.

И вот уже год, как помер сэконунг. Власть в Кенугарде перешла к Диру – этот полукровка, сын варяга и славинки, с молоком матери впитал хитрозадость ее родного племени.

Дир и с варягами заигрывал, и с хазарами, и с печенегами, шатало его, крутило флюгером, но политика «и вашим и нашим» – провальная. Можно огрести и от тех и от этих.

Терпение кончалось и у Рюрика-конунга, и у кагана…

…То ли казалось так Валерке, то ли и вправду потеплела вода в Днепре, а только он как следует искупался. Викинги могли и в Неве плескаться, народец был закаленный, а вот Бородин терпеть не мог лезть в холодную воду.

Открыл он купальный сезон вечером того дня, когда «Рататоск» с «Рарогом» прибыли в факторию – ромейские купцы именовали ее эмпорием.

Торгаши сразу вышли жаловаться Халегу Ведуну на некультурного Эйнара Пешехода. Ярл побывал на фактории позавчера.

Рано утром он вышел на берег и увидал, что сторожа, которым поручили охрану кораблей, мирно спят. Ни одно судно не пропало, только каюк отвязался.

Пешеход отпинал охранников, и на том бы все и закончилось, однако у амбара, где были заперты девушки-наложницы, дрых еще один страж.

Это Эйнара взбесило.

Выяснив, что девушки разбежались и одновременно исчез недавно принятый дренг Эваранди, ярл испытал горячее желание передушить хотя бы пяток человек.

А тут к нему купцы пожаловали со своими дурацкими претензиями – дескать, за постой платить полагается да за угощение. Ну вот Эйнар и угостил их – зуботычинами на первое, тумаками на второе и пинками на десерт.

Халег Ведун мужественно выслушал жалобы, не улыбнулся даже, а Йодур обернулся к Хродгейру.

– Гони динар! – ухмыльнулся он.

– Твоя взяла… – проворчал Кривой.

Земли Киевского княжества. 23 июня 871 года

Никаких официальных границ у Киева с Гардарики не было, и никаких договоров о том, что, скажем, по этому притоку Днепра слева наши земли, а справа ваши, тоже не существовало.

Аскольду это было не нужно, а Дир, судя по всему, не слишком понимал, о чем речь. Ему все казалось, что русы – это что-то очень далекое, в полуночных краях затерянное.

Дир велел именовать себя великим князем киевским, и ему того было довольно.

Костя постоянно взглядывал на Эльвёр, что уютно устроилась на корме, не забывая высматривать погоню. Вряд ли, конечно, Эйнар вздумает их преследовать – слишком много чести, но догнать – вполне. Грести на четырехвесельном каюке одному было очень неудобно, лодку не слишком-то и разгонишь, а на кораблях посольства гребут парни здоровые. Рано или поздно опередят, а когда сравняются, попросят ласково: «Ляг на животик, Эварандушка, мы тебе сейчас ребрышки… того… отчикаем, вывернем, выкрутим, да легкие твои вытащим – заделаем тебе, Эварандик, „красного орёлика“!»

Поэтому Плющ еще и на берег поглядывал, искал место удобное.

И пополудни, кажется, нашел.

Это была обширная луговина, обрамленная лесом. На траве пасся табунок лошадей, а с краю стояло несколько изб, окруженных непременным частоколом.

Костя решительно повернул к берегу. Высадившись, он помог сойти девушке, а потом схватился за канат и оттащил каюк в камыши – ни с земли не видать, ни с воды.

Оглядевшись, он зашагал к частоколу.

– Мы дальше пешком пойдем? – оживленно сказала Эльвёр, догоняя его.

– Поедем, – улыбнулся Плющ.

Стучаться в гулкие ворота не пришлось, одна из воротин будто сама открылась, и со двора выглянул мужичок со встрепанными волосами, в которых запуталась солома, а в бороде застряли крошки. Лет ему было… за тридцать точно.

– Ищешь кого? – вкрадчиво спросил он.

Точно срисовав Эваранди, он задал вопрос на дикой смеси старорусского[861] и старонорвежского.

– Ищу хозяина этих лошадей, – спокойно ответил Костя.

– Я хозяин.

– Мне нужны две лошади, желательно мерины, приученные ходить под седлом. Седла тоже будут не лишними. Если найдется иноходец, плачу сверху.

Коневод облизнул и без того слюнявые губы.

– Лошади нонче стоят дорого… – протянул он.