Серпухов, 16 октября 1941 года

Репнин только головой качал – до чего же точно все повторяется! То, что происходило в эти октябрьские дни с Дмитрием Федоровичем, происходит и с Геннадием Эдуардовичем. Да, есть небольшие нюансы, но, в общем и целом, все то же самое.

Хотя чему тут удивляться? И он, и Лавриненко действовали в одних и тех же обстоятельствах, вот и вышло одинаково.

16 октября, когда вся бригада отправилась своим ходом в Кубинку, Катуков оставил его танк для охраны штаба 50-й армии – именно так все случилось и с Лавриненко.

Штабисты ненадолго задержали танкистов, и Репнин скомандовал поход.

Развить приличную скорость не получалось – шоссе было забито техникой, автобусами, телегами. Пробка.

Геша высунулся в люк – подышать.

Погоды стояли мерзкие, то дождь, то снег с дождем. Но тут вроде прояснилось. Теплее не стало, да еще и туман.

Зябко, но хоть на голову не сыплется эта мокрая, холодная гадость.

Репнин вздохнул. Сколько он тут уже, в этом времени и пространстве? Скоро три недели будет. Попривык.

Что интересно, сама война, хоть она и Великая Отечественная, нисколько его не поразила, не потрясла. Русский человек, когда бы он ни родился, знает, как это было, когда да что.

А ему довелось не только узнать «подробности», но и прочувствовать, испытать на себе все прелести того, что позже назовут Битвой за Москву.

Куда сильнее Геннадия напрягало «переселение душ». Вот к этому что-то никак не привыкалось. Что-то в нем протестовало, не желало совмещаться с чужим.

Да, Лавриненко – герой и все такое, но он все равно посторонний, не свой. А тут ведь мало своим стать, надо стать собой! Как?

Как признать чужое тело собственным? А никак!

Наверное, в той же ситуации окажется человек, мозг которого пересадят в новое тело. Скажем, старому ученому даруют тело молодого дурака, разбившегося на мотоцикле. Руки-ноги залечат, кокнутый черепок подлатают – и вставят мозги.

Очнется старикан, и как он будет себя чувствовать? Неплохо, наверное. Словно пересел с полуразвалившейся телеги в мощный спорткар. Все можно!

Хочешь – ходи, хочешь – беги. Да хоть вприпрыжку!

Вот только Геша Репнин далеко не старик. Хотя и пацаном его тоже не назовешь.

Капитан фыркнул. Вот сколько времени он здесь, ровно столько себя и убеждает в пользе и выгоде «переселения»! А толку – чуть.

Ну, может, привыкнет еще. Человек ко всему привыкает…

Добравшись до Серпухова, Репнин оставил механика-водителя со стрелком-радистом, чтобы те осмотрели танк как следует, а сам, с Федотовым на пару, забежал в парикмахерскую – сбрить отросшую бороду. Чесалась, зараза.

А пользоваться опасной бритвой Геша не умел.

Сухопарый пожилой еврей в белом халате и золоченых очках развел мыльную пену, поправил бритву на кожаном ремне и приступил к священнодействию.

Лезвие аккуратно скользило по щеке, чисто сбривая щетину, а парикмахер журчал:

– Бож-же мой, что за повадки у этих немцев? Ах, какие были культурные люди, чистота и порядок… И как сдурели со своим Гитлером!

Репнин дождался, пока старичок уберет бритву, и сказал:

– Зря вы так, немцы и остались культурными людьми. Аккуратные такие бараки строят, огораживают колючей проволокой – все ровненько, травка покошена, кустики пострижены, шлагбаум выкрашен в черный и белый. И узников там держат в одинаковых полосатеньких робах, а потом загоняют в чистенькие газовые камеры и травят. Причем, заметьте, загоняют голышом, чтобы робы не запачкали. Орднунг!

– Это уже не люди! Нелюди какие-то!

– Фашисты, – пожал плечами Геша.

Парикмахер намочил вафельное полотенце кипятком из чайника, потряс им, остужая, и осторожно приложил к подбородку и щекам клиента.

М-м-м… Блаженство!

– Одеколончиком?

– Да, пожалуйста.

Еврей нажал грушу, и «Шипр» приятно обжег лицо. Повеяло полузабытым запахом.

– Сколько с меня?

– Старый Абрам еще не настолько заелся, чтобы требовать деньги с защитников Родины!

– Спасибо тогда, – улыбнулся Репнин.

Он уже вставал с кресла, когда в маленький зальчик вбежал красноармеец. Нервно поправив пилотку, он углядел танкиста с двумя «кубарями» на черных петлицах[884], подскочил и затараторил:

– Товарищ лейтенант! Комендант города приказал вам срочно явиться!

– Срочно, говоришь? А кто у вас комендантом?

– Товарищ Фирсов! Комбриг.

– Веди.

– А я на машине!

– Еще лучше. Федотов, дострижешься и дуй к нашим.

– Есть… – расслабленно отозвался заряжающий.

На улице Репнина дожидалась тряская «полуторка». Посланец вскочил на место водителя, Геша устроился рядом, и грузовик тронулся, завывая и грохоча расхлябанными бортами.

Добираться до комендатуры долго не пришлось, Полуторка затормозила у самых ступенек, где уже поджидал комбриг Фирсов.

Это был плотный, кряжистый человек с широким лицом и темной шевелюрой.

Командующий 194-й горнострелковой дивизией полковник Фирсов взвалил на себя «общественное поручение» – стал начальником гарнизона города.

– Пал Андреич! – закричал красноармеец, высовываясь с места водителя. – Доставил!

– Вижу, – кивнул Фирсов и спустился к Репнину.

– Лейтенант Лавриненко по вашему приказанию прибыл, – отдал честь Геша.

– Вольно, лейтенант. Мне донесли, что ты на танке?

– Так точно. Следую в Кубинку своим ходом по приказу комбрига Катукова.

– Понял. Тута вот какое дело – немцы прорвались! 17-я дивизия, стоявшая за селом Угодский Завод, самовольно отступила по старой Калужской дороге на Тарутино[885]. Ополченцы сраные… И все, дорога на Серпухов открыта! Разведка донесла: сюда движется чуть ли не батальон немцев на мотоциклах, три тягача с пушками и штабной автобус. Они уже проследовали через Высокиничи. Мне приказано выставить заградотряд, а из кого? Тута одни деды да мальцы! И твой танк. Понимаешь?

– Понимаю, товарищ полковник, – кивнул Геннадий. – Окажем «шефскую помощь». Топливо есть, комплект боеприпасов имеется, вести бой с немцами готов. Покажите дорогу!

– Петро! – рявкнул Фирсов, обращаясь к красноармейцу. – Покажешь!

– Есть!

– А я тогда истребительный отряд соберу.

Сборы были недолги. Вскочив на броню, Репнин нырнул в башню.

– Иваныч, заводи! Немцы показались, надо бы сократить поголовье!

– Эт можно…

«Тридцатьчетверка» прокатилась по улицам Серпухова и свернула на дорогу в сторону колхоза «Большевик».

Красноармеец крикнул в открытый люк:

– Эта дорога на Высокиничи!

– Слазь тогда!

– Ну, вы… это… Дайте им!

– Дадим! Так дадим, аж жарко станет!

Танк попылил дальше, пока Репнин не углядел подходящее местечко неподалеку от реки Протвы.

– Иваныч! Загоняй сюда!

– Понял, тащ командир.

Танк свернул с дороги в лес и выбрался на опушку. Отсюда хорошо была видна дорога в оба конца.

– Экипажу – на лесозаготовки. Маскируем машину.

Вчетвером танкисты живо наломали веток и кое-как прикрыли башню, а гусеницы и без того прятались в кустарнике.

«Холодает, однако…» – подумал Репнин, ежась. С утра и вовсе морозец – на лужах закрайки леденели…

– Едут вроде… – прислушался Борзых.

– По местам!

Заняв свое место, Геша глянул в прицел.

– Идут, зольдатики… Едут, вернее.

«Ну и наглые, – подумал Репнин. – Даже разведку не выслали! Прут вперед, как у себя дома… Сейчас мы вас обучим осмотрительности!»

– Заряжай осколочным!

– Есть! Готово!

Мотоциклы танку не опасны, пропустим… Головной «Опель» или «Бюссинг» находился метрах в трехстах от танка, за ним шел автобус с длинными антеннами и еще два грузовика, набитые пехотой и тащившие на прицепе орудия.

Подпустив переднюю машину метров на сто пятьдесят, Геннадий вжал спуск.