Самарин подумал, и достал третью бутылку. В наливке градусов двадцать, сильно напиться не получится, но для поддержания душевной беседы — самое то. Языки развязываются, мысли текут плавно и свободно, в голове приятно шумит, бородатые анекдоты кажутся верхом остроумия, и даже риторические вопросы вызывают непреодолимое желание ответить на них с подробностями и как можно более обстоятельно. Коварная в общем-то штука, эта вишнёвка.

Сам Андрей Михайлович о коварстве наливки знал и особо не налегал, предпочитая угощать несомненно хорошего человека и поддерживать разговор в нужном направлении. И вот наступил момент, когда Тихомиров в порыве воодушевления стукнул кулаком по столешнице и решительно заявил:

— Да если бы мне предложили отправиться в прошлое, я бы ни минуты не раздумывал!

То, что неженатого к своим тридцати годам участкового ничего не держит в двадцать первом веке, Самарин понял давно, но строил на капитана немного иные планы. Впрочем, нужно попробовать, а там уж как получится.

— Виталик, а не пора ли нам ударить по коньячку? — как бы невзначай предложил Андрей Михайлович.

— Обязательно, — с энтузиазмом согласился участковый. — А то этот компот и не берёт совсем. За что будем пить?

— За мечту.

— Хороший тост, Михалыч! Главное, жизненный.

Через час Самарин посмотрел на упавшего лицом в стол капитана, и печально вздохнул:

— Слабоватая нынче на градус молодёжь пошла. А с мечтой я тебе помогу, Виталик.

Андрей Михайлович неторопливо вышел за ворота и окликнул караульных на стройке:

— Эй, есть там кто живой?

Неизменный Филин появился как из-под земли:

— Туточки мы, княже! Сберегаем, стало быть, чтоб урону никакого не случилось.

От старосты явственно разило кислым пивом и луком. Понятно, что караульная служба для него всего лишь благовидный предлог смотаться из дома и выпить в отрыве от вечно недовольной жены. Где только ячмень раздобыли, ироды?

— Зови ещё троих и ступай за мной. Человека одного к себе в деревню заберёте. Но чтоб с вежеством и бережением, мать вашу за ногу! Утром похмеляться не давать.

— Как же так? — опешил Филин. — Нешто мы нехристи какие али звери лютые?

— Поговори у меня тут! — пригрозил кулаком Самарин. — Потом приду и проверю!

В ту ночь Андрей Михайлович долго не мог уснуть. Ворочался, несколько раз выходил на перекур, и задремал уже после рассвета. И знать не знал, что в эту ночь, но пять с половиной веков назад, метался по горнице ещё один человек, и тоже не мог уснуть. Звали этого человека Дмитрий Юрьевич Шемяка, самоназначенный по праву сильного Великий Князь Московский.

Князя мучила бессонница из-за дурных вестей. Точнее, из-за их обилия. Поначалу ничего не предвещало беды, а потом плохие новости посыпались одна за другой. И началось всё с того, что посланную вдогон сбежавшему княжонку погоню побили огненным боем неизвестные людишки. Так бы и бес с ним, с отродьем Василия, пропал и пропал… но видно по попущению диавольскому объявился сей отрок на Клязьме близ Гороховца, и назвался цезарским титулом. Смешно? Оно бы да, посмеяться да забыть, но уже ходят на Москве грамотки прелестные, в коих царь Иван заявляет о возврате к праотеческой старине, и прямо указывает на Дмитрия Юрьевича как на новоявленного Искариота и Святополка Окаянного.

Потом литвины, войны не объявив, Можайск осадили. А ведь совсем было собрался вести войско на Гороховец, дабы поучить мальца уму-разуму. Совпадение?

Дальше ещё хуже. Чтобы избегнуть смуты, послал верных людей в Углич к ссыльному Василию, да в Чухлому к матери его Софье Литвинке, решить вопрос престолонаследия тихо и надёжно, ядами или удавкой. И что? Из Углича ни слуху ни духу, а с Чухломы вернулся единственный думный дьяк Кулёмин, да и тот посечён плетями да лишён языка. Мычит телком голодным, и переломанными пальцами что-то написать пытается. Неужели утекла старая карга? Господи, за что такое испытание?

Дмитрий Юрьевич позвонил в серебряный колокольчик, заведённый на манер немецких земель, и приказал явившемуся на зов великокняжьему спальнику принести сладкого фряжского вина да позвать митрополита Иону для серьёзного разговора:

— Немедля его сюда! Хоть в исподнем тащите!

Юнец в кафтане из ярко-алой парчи замялся:

— Так это, Великий Государь, он того… Этого самого…

— Что там с ним случилось? Живо ко мне его!

— Так это… отъехал Иона давеча в Тверь.

— Куда?

— Может и далее, во Псков али ещё куда.

— Зачем?

— Так это… того самого…

— Ну?

— Как митрополит Евлогий ему анафему провозгласил, так и отъехал.

— Какой Евлогий? Али ты пьян, собака?

— Знамо какой, — смутился спальник. — Царёв митрополит. Который по старине.

— Ах ты пёс! Воровские речи против меня ведёшь? Пошёл вон!

Дмитрий Юрьевич с трудом удержался, что бы не выпроводить болвана пинками. Нельзя. Не простят. Убийство бы простили, но не такое вот умаление чести московского дворянина. Псы смердячие и злонравные…

Нет, неправ княжонок, или кто там за его спиной стоит, называя в грамотках новым Искариотом. Настоящие Иуды вот они, за дверями притаились. Льстят в глаза, выпрашивая милостей, мест и вотчин, а сами ждут часа, когда можно будет с выгодой запродаться сильнейшему.

Не дождутся! Он, Дмитрий Юрьевич, сейчас сильнейший!

— Эй, кто там есть?

— Звал, княже? — в приоткрывшуюся дверь заглянул всё тот же спальник.

— Вина почему не принёс, как я сказал?

— Так это… заутреня же скоро.

— Обойдутся без меня.

— А-а-а…

— Фряжского давай, и скажи там, чтоб старшая дружина собралась.

— Кто?

— Бояре пусть соберутся, дурень. Наследство Василия Васильевича делить стану.

— Будет исполнено, государь.

Дмитрий Юрьевич проводил недотёпу недовольным взглядом и брезгливо поморщился. Вот ведь, про старину поминает, а того, что в давние времена боярство из старшей дружины вышло, не знает. Никто ничего не знает и не помнит, а люди за спиной княжонка этим ловко пользуются. Сладкие песни соловьями поют, в уши елей вливают… Проведать бы ещё, кто они, те заспинные советчики. Уж не папа ли Римский руку приложил? Со старого чорта станется запустить шаловливые ручонки. Но как бы узнать наверняка? Тогда бы и поторговались.

И ещё одно не знал и не ведал Дмитрий Юрьевич — в ту же ночь по всей Москве на стенах, заборах и воротах появились намертво приклеенные листочки с короткой надписью:

Бояре, получившие весть о грядущих милостях, собрались быстро. С недавних пор бывшего Великого Князя Василия Васильевича на Москве не любили, если не сказать больше, и к предполагаемому разделу его наследства опоздать не осмелились. Вот так вот замешкаешься, а деревенька-другая мимо рта проплывёт. А то и городок какой богатый. Разор хозяйству и сплошные убытки, разве возможно такое допустить?

— Делить будем, — обнадёжил бояр Шемяка. — Как самозваного кесаря поймаем, так и поделим. Собираем войско, бояре! На Клязьму идём.

— Сдурел, Дмитрий Юрьевич? — подал голос боярин Курлятьев, родовитостью не уступавший Великому Князю, потому смелый и едкий. — Литва у Можайска стоит, а мы воев уведём незнамо куда?

— С Казимиром вечный мир заключим на два года, тогда Можайск и вернём. Пока же смуту остановить нужно! Нет важнее дела!

— Так отдай престол Иоанну, и вся смута исчезнет.

— Кому?

— Кесарю нашему, что по старине править будет, — усмехнулся в седую бороду боярин и стукнул посохом в пол. — Нет моего согласия на войну с Иоанном Васильевичем.

— Да ты… — вскинулся было Шемяка, но тут же получил по голове тяжёлой резной палкой.

— Вяжи его, бояре! Государю подарок пошлём!

Андрей Михайлович напрасно надеялся, что жуткое похмелье поможет капитану Тихомирову наиболее полно вкусить все прелести средневековой жизни — переход между мирами не только излечивал болезни и возвращал молодость, но и нейтрализовал последствия отравления любыми ядами. Так что голова у капитана не болела, перед глазами ничего не двоилось, и чувствовал он себя просто замечательно. Правда, никак не мог вспомнить, почему вчера уснул в одежде, и от чего неимоверно чешется всё тело. Вот опять что-то больно укусило левую ногу…