Легат Апоний Сатурнин был счастлив видеть презида живым и невредимым. И очень удивился его первому приказу: немедленно греть воду, много воды, найти цирюльника и банщика!

Однако окунувшись в зловонную ауру, которую источал наместник, легат всё понял и отдал необходимые распоряжения. Чистую одежду он презентовал Марцию Турбону из личных запасов.

Как только наместник смыл с себя всю грязь, а два дюжих легионных раба-массажиста размяли его, как тесто для лепешек, он мигом подобрел, перестал рычать на подчиненных и даже похвалил легата за оперативность.

Легионеры за четыре часа разбили лагерь, расставив шатры по четкому плану, утвержденному раз и навсегда, и окружили их частоколом. Летучие отряды ауксиллариев рыскали по степи, но врага не обнаружили — язиги не торопились идти войной.

Жизнь лагеря потекла по древнему распорядку, и только присутствие самого презида отличало этот день службы от прежних. А презид, отмывшись и отъевшись, собрался в Сармизегетузу. С собой он взял две сотни ауксиллариев и верных преторианцев. В дороге Марция Турбона и его эскорт застал снег.

Он валил три дня подряд, спрятав землю под сугробами. В Дакию пришла зима.

Прошло больше месяца после истории с похищением наместника. Страсти утихли, ощущения притупились. Зима принесла покой. Даже декабрьские сатурналии прошли в Дакии как-то вяло, без обычного для Рима размаха и разгула — так, пошумели чуток и разошлись, попрятались в теплые норки.

Положение на границах более или менее урановесилось. Наполовину. Язиги, обиженные тем, что у них стащили ценного пленника, раз за разом штурмом брали Валлум Романум, что между Тизией и Данувием. Правда, безо всякого успеха и, надо сказать, без особого усердия — с ленцой штурмовали, с перерывами на обед и сон. Сходят с утра на приступ, поистратят боеприпасы, и всей толпой на охоту — зубра валить или волков гонять.

А вот с царем роксолан Распараганом Марций Турбон договорился по-хорошему — сыскал деньжат, выплатил варвару субсидию, и тот расчувствовался, присягнул императору в вечной дружбе и даже принял римское гражданство. Отныне царя велели звать Публием Элием Распараганом, а принцепс Публий Элий Адриан стал ему патроном и как бы родителем.

Не забыл наместник и своих освободителей — поселил Сергия со товарищи на первом этаже приличной инсулы, где вовсю работали гипокаусты, нагоняя в комнаты теплый воздух. Задание свое — добыть золото Децебала прежде Оролеса — преторианцы пока не выполнили и маялись, не зная, то ли им теплых дней дожидаться, то ли рвануть на подвиги…

Был обычный декабрьский день, канун 2-го года правления Адриана, 870-го года от основания Рима.[678]

Сергий возвращался из принципария домой. Коня он брать не стал, шел пешком и вольно дышал свежим воздухом.

Еще в ноябре преторианцы перешли на зимнюю форму одежды — обзавелись меховыми куртками и штанами, сменили дакийские колпаки на сарматские башлыки, а сапоги — на унты. Германцы-квады, которые и продали им эти меховые изделия, называли унты иначе, но, как именно, Сергий не запомнил. Да и какая разница? Главное, ноги в тепле.

Лобанов шел по расчищенной от снега улице и улыбался. Смешно было видеть горделивые фронтоны римских базилик под шапками снега, как какой-нибудь дом культуры в Тамбовской области. А с черепичных крыш трехэтажных инсул свисали рядком сосульки. Оседланные лошади пробегали мимо ленивой трусцой, пыхая паром. Для полноты новогоднего колорита не хватало елок, увешанных шариками и гирляндами. Впрочем, те же квады в лесах за Паннонской степью поклонялись елям, украшали их тряпочками и подношениями.

Но это было «не совсем то», как выражался Эдикус Чанба.

Потопав перед дверью и обметя снег с меховых сапог, Сергий вошел в теплый вестибул. Вестибул соединялся темным коридором с туалетом-латриной, а по обе стороны от него шли жилые комнаты — такова была стандартная планировка римских апартаментов.

Из коридора Сергий сразу услышал голоса, доносящиеся из общей экседры. Два ее окна были заделаны дорогими мутными стекляшками зеленоватого оттенка, и в солнечный день экседра напоминала дно неглубокого водоема, а ее обитатели — сказочных тритонов. Впрочем, Тзана больше походила на русалку…

— Не понимаю, — говорила девушка, — зачем надо было срубать деревце?

— Обряд такой у нас, — просвещал ее Эдик. — Надо, чтоб в последний день года в комнате стояла наряженная елка.

— Чуешь, — прогудел Гефестай, — как хвоей запахло?

— Чую. Но все равно не понимаю.

— Наш народ празднует наступление нового года — ровно в полночь последнего дня декабря. Ясно?

— Ясно… А почему именно в последний день? Он что, особенный какой-то?

— Ну да! Он же самый последний! Вот будет канун январских календ, а потом сразу — январские календы! И новый год!

— Не понимаю… — вздохнула Тзана. — Какая разница? Мы, конечно, тоже года считаем, но праздновать. Слушай, а вы что отмечаете — конец предыдущего года, или начало следующего?

— И то и другое! По очереди! Сначала старый год проводим, потом новый встретим.

Сергий усмехнулся и вошел в комнату. Радостно возбужденный Эдик наряжал елку в углу. Гефестай, заняв половину ложа-клинэ, подшивал сапоги, а Тзана с сомнением перебирала елочные «игрушки» — какие-то бантики из лоскутков, надраенные бляхи, фигурки животных, вырезанные из дерева и трудолюбиво раскрашенные, флажки и тесемки.

— Привет! — сказал Лобанов, входя в помещение.

— Здорово! — расплылся сын Ярная.

Тзана, лучась улыбкой, подбежала к «жениху» и стащила с него куртку. Она бы и штаны стащила, но Роксолан воспротивился.

— А я тут к Новому году готовлюсь, — гордо доложил Чанба.

— Молодец, — похвалил его Лобанов. — Боюсь только, что встречать его будем под другими елочками. В дороге.

Лицо у Эдика медленно вытянулось. Тзана глянула на него и хихикнула.

— И куда едем? — спросил Гефестай с интересом.

— А всё туда же, — усмехнулся Сергий. — За золотом!

— Так зима же! — вытаращился Чанба.

— Отставить разговорчики! — весело скомандовал Лобанов и принялся оглядываться. — А Искандер где?

— А! — припомнил сын Ярная. — Тут от Верзона человек приходил, позвал Сашку. Скоро придет!

— Ну ладно… — прикинул Сергий. — Ждать не будем. Короче! Я был у презида и кое-что узнал. Верные люди из окружения Тарба и Оролеса — помните таких? — донесли, что Публий Апулей Юст появился в Пустыне гетов, и с ним еще трое, двое помоложе, один постарше. Смекаете?

— Постарше — это Сирм, — смекнул Гефестай, — а помоложе…

— Одного из них зовут Луцием, — подсказал Лобанов.

— Ага!

— Вот они где выплыли, — протянул Эдик. — И что теперь?

— А теперь нам надо двигать туда же, за Пирет, к становищам «свободных даков». Прогнемся перед Оролесом, попросимся к нему в отряд — а там и с Сирмом сведем знакомство. Откроет нам тайну — хорошо, не откроет — иные тайны вызнаем, оролесовские. Подловим царька и вызовем подкрепление — Марций обещал перебросить три-четыре когорты в Факторию Августа, это самый дальний поселок, если отсюда топать, и самый близкий к Бастарнским Альпам и Пустыне гетов.

— Так ты предлагаешь внедриться?! — с затаенным восторгом спросил Эдик. — В логово врага?! Класс!

— Только учтите, — строго сказала Тзана, — я еду с вами!

— Тзана… — начал Сергий предостерегающе, но девушка подняла руку.

— Я же все равно не останусь здесь, — проговорила она, будто извиняясь, — а поеду следом. Тебе будет легче, если я буду где-то рядом, но одна, чем вместе со всеми?

Сергий лишь вздохнул обреченно. Больше месяца провел он с этой красотулей — и чувствовал себя странно. Раньше он всегда мечтал о девушке, которая и не навязывается, и всегда готова отдаться, даже сама требует любви. Не мечтает о замужестве, а довольствуется постелью. И вот мечта его сбылась. Тзана именно такая — пылкая и страстная, ею правит вожделение, она живо интересуется всем, что может дать тело мужчины и тело женщины, готова быть рядом, но не посягает на его «самостийность та незалэжность».