До 1954 года, когда Никита Хрущев стал фактическим лидером страны, вся канцелярия, следственные материалы и особые архивы находились у Маленкова. Круглов возглавил МВД, а Серов – КГБ. Таким образом, Никита Сергеевич получил все рычаги информационно-аналитического и силового контроля над страной.

Когда речь шла об удержании личной власти в борьбе с мощными соперниками, Хрущев лично контролировал спецслужбы. Разгромив «антипартийную группу», затем отстранив маршала Жукова от руководства Министерством обороны, Никита Сергеевич почувствовал себя вне опасности».

После боя с «Адмиралом Шеером» положение на линкоре нормализовалось. Создалась ситуация, в которой по молчаливому согласию большинства поддерживалось мирное сосуществование немцев и русских.

Мюллер, имевший склонность к сентиментальности, уверял, что этому способствовало общее участие в бою. Братались же, дескать, в 17-м? Эйтингон напомнил Гансу, что «братание» в Первую мировую было задумано германским Генштабом. Были даже напечатаны рекомендации для немецких офицеров, как именно брататься, то есть разлагать дисциплину в рядах противника.

Сам Наум был далек от умиления и сюсюканья на тему дружбы народов – этим народам только волю дай, мигом передерутся.

Поэтому изначально выбранный принцип «разделяй и властвуй» соблюдался неукоснительно – офицеры и матросы «Тирпица» работали под строгим наблюдением и наименьшим количеством привлеченных, после чего их запирали снова.

Офицеры-то ладно, а вот матросы и унтера были даже довольны поворотом в их службе. Нет, плен им, конечно, был не по душе, но, с другой-то стороны, пленный в бою не участвует. Стало быть, у него куда больше шансов вернуться домой живым и невредимым.

А то, что их запирали по кубрикам и отсекам, – так это и вовсе здорово. Можно выспаться как следует, а не бегать по всему кораблю, начищая все тутошние медяшки и железяки.

Явившись с утра на мостик, Эйтингон застал там Топпа, штурмана Вернера Кёппе и скучавшего Турищева. Капитан цур зее после вчерашнего сражения малость успокоился, как будто смирился со своим новым статусом.

Да и что ему было делать? Не защищать корабль он не мог – за ним находились две тысячи душ, но, вступив в бой с германским крейсером, командир линкора автоматически становился преступником. Назад дороги не было.

Возможно, именно это соображение и определило спокойное поведение экипажа «Тирпица». В самом деле, зачем им поднимать бунт, если в рейхе их уже зачислили в предатели? Смысл какой?

В Фатерлянде их ждала или отправка в концлагерь, или расстрел. Оставался один путь – на север, к советским берегам. Страшно было, неприятно, но выбор между казнью на родине и жизнью на чужбине, хоть и в плену, являлся несложным делом.

– Господин капитан, – сказал Эйтингон, – предлагаю взять мористее, уйти от берега подальше.

– Это удлинит время нахождения в пути.

– Верно, но заодно удлинит и срок нашей жизни. Субмарины помогли нам потопить крейсер, но кто поможет отбиться от бомбардировщиков?

Карл Топп нахмурился.

– Считаете, будет налет?

– Почти уверен. Спокойно уйти нам не позволят.

– Лево руля! – скомандовал капитан.

Вахтенный живо переложил руль, отворачивая от берега в сторону моря. Чем дальше в океан, тем меньше вероятность бомбежки.

Минут десять прошло в полном молчании. Топп вел корабль, Эйтингон вспоминал жену, Турищев, похоже, дремал.

– Господин Том, – сухо заговорил Карл, – что ждет меня и весь экипаж в Мурманске?

– Плен, что же еще. Роскоши и кулинарных изысков не обещаю, но мы, в отличие от фюреров всех мастей, соблюдаем конвенции не только в отношении англичан и прочих разных шведов. Для нас все равны. Да вы не беспокойтесь, война не затянется. Кончится – и по домам. Думаю, вас с экипажем оставят в Мурманске – будете обучать краснофлотцев, ибо кто, кроме вас, знает «Тирпиц» лучше?

Топп фыркнул. Помолчав, он спросил:

– Помните, вы рассказывали, как вермахт уничтожает мирное население? Это было сказано… как это у вас говорят… для красивого словца?

– Для красного, – поправил Наум и вздохнул. – Я не воевал на фронте, но пришлось побегать по тылам, так что навидался на всю жизнь. Поверьте, я не ставил своей задачей очернить немцев или выставить их нечистой силой. Просто встает в памяти виденное, вот и все. Помню, в Белоруссии, заходим в одну деревню – сожжена, одни печи кирпичные торчат из пепла. А на окраине – сгоревший амбар. Фашисты загнали туда все население деревни, человек пятьдесят стариков, женщин и детей, заперли и подожгли.

Идем дальше, снова сожженная деревня, побольше, но та же картина – печи торчат, как памятники погибшим, а сами погибшие сгорели в амбаре или в клубе. Насмотрелся, короче. Видел однажды, что осталось от казненных партизан – их за руки и ноги привязали тросами к танкам и разорвали. Видел зверски изнасилованных девочек, видел распятых мальчиков… Это фашизм, Топп, а у фашизма нет нации. Как только кто-то объявляет свой народ исключительным, а соседей – недочеловеками, тут же начинаются веселенькие штучки вроде газовых камер или обливания ледяной водой на морозе. Так погиб наш генерал Карбышев – его раздели зимой, вывели на холод и обливали, пока он сам не превратился в лед. Самое поганое, Топп, заключается в том, что многие у вас, да и у нас, чего греха таить, одобряют все эти мерзости. Из таких и вырастают фашисты.

– Трудно поверить, что демократия вот так вот, незаметно для глаза, трансформировалась в диктатуру…

– Стоп-стоп-стоп! Кто вам сказал, что демократия тут ни при чем? Очень даже при чем! Что такое, по-вашему, либерализм? Стремление к свободе? Допустим. А есть ли ограничения у этого стремления? Нету! Вот и получается, что фашизм – это производное либерализма. Свобода собраний, свобода вероисповедания, свобода слова… А почему не свобода убивать? Свобода мучить? Что препятствует этой свободе? Совесть? Немцев освободили от химеры совести! Закон? Напишем новые законы – против евреев, против большевиков и славян. Признаем их неполноценной расой – и дранг нах остен!

– А разве большевики сами не выступили против богатых? Против дворян?

– Не путайте, Топп. Большевики выступили против врагов народа, а уж принадлежат ли они к аристократии или к капиталистам, неважно. Дворяне… Между прочим, Шапошников, который в Генштабе, дворянин. А писатель Толстой – граф. Что же до богатых… Вы просто привыкли, Топп, что есть Круппы, Тиссены и прочие, ворочающие миллионами, и есть нищие, бездомные, отверженные. А у нас иные привычки – что нету больше хозяев, что мы все, жители огромной страны, товарищи. Да, мы живем беднее немцев, французов, англичан, но это временно. А по мне, так заботиться о желудке или о новом автомобиле – дело десятое…

– Воздушная тревога!

По кораблю разошелся звон боевых колоколов.

– Фасбендер!

– Мы готовы!

– Много… этих?

– Три девятки бомбардировщиков! Полагаю, идут с Банака!

– К бою! Дымовую завесу выставить!

Эйтингон выскочил под небо – на востоке словно кто штришки в небе проставил.

– Вебер! Организуй главный калибр!

– Яволь!

Зенитное вооружение «Тирпица» было не ахти, немцы вообще пренебрегали противовоздушной обороной кораблей – сохранилась такая дурная традиция с Первой мировой, хотя современные самолеты сильно отличались от тогдашних аэропланов.

По всему линкору были расставлены восемь спаренных установок 105-миллиметровых орудий, вот и вся ПВО.

Свое веское слово должны были сказать и пушки главного калибра – их стволы могли задираться вверх на тридцать градусов.

– Товарищ командир! «Юнкерсы-88»!

– Понял.

Эйтингон вскинул бинокль и различил знакомые силуэты с «жучиными глазами» кабин. Дымовая завеса застила небо, но ветер задувал свежий и рвал «дымовуху» в клочья.