— Алло, Штоцберг на проводе… Что?… Да, товарищ генерал-майор, сейчас буду.

Полковник быстро оделся, натянул хромовые сапоги, топнул пару раз, проверяя, хорошо ли намотана портянка, и с ужасом вспомнил жёлтые английские ботинки с крагами, которыми гордился ещё месяц назад. И ведь за то убожество была отдана чуть ли не половина немалого жалованья. Перед уходом Штоцберг взглянул в зеркало и недовольно провёл рукой по щеке. Ладно, сойдёт. Комдив, сам носивший седую бороду, снисходительно относился к трёхчасовой небритости офицеров. А вот складки под ремнём нужно обязательно разогнать и пилотку сдвинуть чуть набекрень.

Далеко идти не пришлось, командир дивизии размещался так же рядом с аэродромом, только не в палатке, а в блиндаже, отрытом рядом со штабным. Андрей Феликсович вообще предпочитал устраиваться с удобствами. Вот и сейчас уютно потрескивали дрова в настоящей чугунной печке, отлитой на Обуховском заводе ещё до февральского буржуазного мятежа, который большевикам удалось подавить только в ноябре семнадцатого года. На диване сидели два кота, задумчиво поглядывая на разделяющую их шахматную доску с начатой партией.

— Товарищ генерал-майор, — начал докладывать полковник.

— Да полно вам кричать, Иван Дмитриевич, — остановил его Величко. — Ночь на дворе, не ровен час, часовых ещё разбудите. Я чего позвал-то… В вашем полку все успели по сто пятьдесят часов налетать?

— Только лётчики, штурманский состав ещё не закончил переобучение и к самостоятельным полётам не допущен.

— И не нужно, — кивнул Андрей Феликсович. — Оставьте их пока здесь, а как сформируем два бомбардировочных полка, так штурмана и пригодятся.

— Простите?

— Ах, да! — спохватился комдив. — Извините, привык, знаете ли, думать быстрее чем говорить. Из Читы за вами отправлен транспортный самолёт, собирайте своих людей, в семь часов утра он должен вылететь обратно.

— Зачем такая спешка? А наши машины?

— Получите новые в Нижнем Новгороде, прямо с завода. А спешка, — тут Величко усмехнулся в бороду. — А спешка оттого, что в родной вам Чехословакии сегодня произошла, можно сказать — свершилась, революция.

Штоцберг побледнел.

— Пролетарская?

— Нет, что вы, военная.

— Значит — переворот?

— Зачем так грубо, Иван Дмитриевич? Переворот — это удел негодяев и реакционеров, а патриоты, и вообще приличные люди, непременно свершают революцию.

— Какие новости из Праги?

— Самые разные, — генерал-майор нажал клавишу стоящего на столе радиоприёмника в корпусе из карельской берёзы. — Хотите послушать? Весь эфир забит комментариями.

Полковник хотел. Он добрых двадцать минут крутил ручку настройки, перепрыгивая от станции к станции. И у каждой было своё видение ситуации. Бомбейская "Радио-сутра", совладельцем которой был сам вице-король Индии, с таким жаром и испугом рассказывала об ужасах советской оккупации, будто комиссары в пыльных шлемах уже взламывали двери студии.

Гонконгская "Сунь Факс Тудей" сообщала, что группа китайских альпинистов, находящаяся в самом эпицентре событий, ничего подозрительного не заметила. Ну, с этими всё понятно — опять перепутали Чехословакию с Карачаево-Черкесией или Кабардино-Балкарией. Радиостанции самой Великобритании почему-то безмолвствовали.

— Ничего не понимаю, — Штоцберг оглянулся на комдива. — А из Москвы что передают?

— Вот, с этого и нужно было начинать! — Величко укоризненно покачал головой. — А то, право слово, Иван Дмитриевич, нехорошо получается. Оставьте вы эту дурную европейскую привычку слушать подозрительных проходимцев, шелупонь всякую, и лишь в последнюю очередь поинтересоваться единственно верной, русской версией.

Андрей Феликсович подошёл к стоящему у стены большому буфету и под одобрительные взгляды обоих котов достал пузатую бутылку.

— Давайте, полковник, выпьем по маленькой, и я всё вам расскажу.

После неудачного покушения на Иосифа Виссарионовича и Антона Ивановича, самолёт, выбросивший десант на Днепровско-Бугский канал, попытался уйти через воздушное пространство Каганата, но был сбит галицийским лётчиком Владимиром Коккинаки. Самих десантников уничтожили бойцы отдельного батальона спецназа под командованием полковника Кузнецова, и товарищ Сталин счёл инцидент исчерпанным. Он простил неразумное чехословацкое правительство, не ведающее что творит, и вовсе не строил планов отмщения.

Но в Праге думали совсем иначе. После известия о том, что целый авиаполк, который должен был играть решающую роль в запланированном теракте, вдруг отбомбился по совершенно непричастной Румынии и объявился в Советском Союзе, по войскам прокатилась волна репрессий. В первую очередь арестовывали тех, кто побывал в русском плену во время Первой мировой войны — такие считались в высшей степени неблагонадёжными. Вот только воюя в составе австрийской армии, военнопленными успела побывать едва ли не четверть офицерского состава.

Вот эти офицеры, люди достойные и патриотично настроенные, не смогли спокойно смотреть как гибнет в тюрьмах и лагерях цвет нации, даже двух наций. Как наймиты мировой закулисы пытаются обескровить армию, сделать страну беззащитной перед лицом агрессивного соседа.

— Какого? — решил уточнить Штоцберг. Так, на всякий случай, просто чтобы быть в курсе международных событий.

Величко на минуту задумался.

— Знаете что, Иван Дмитриевич, — у молодого государства все соседи должны быть агрессивными. Я, конечно, не имею в виду Великое Княжество Литовское или Галицийский Каганат, но остальные? Венгрия, например.

На этот раз уже полковник ненадолго замолчал, что-то прикидывая в уме.

— Да, эти могут. Ещё в прошлом веке венгерские гонведы…

— Ну, вот видите! И с таким похабным названием они будут заявлять о своём миролюбии?

— Пожалуй.

— О том вам и толкую. Ну так вот — после того, как офицеры-патриоты свергли прогнивший режим… Ничего, что я так высокопарно?

Подавленный Штоцберг нашёл в себе силы помотать головой. А комдив повторил:

— Прогнивший режим этого… как его так… да уже и неважно! Суть в том, что именно вас, Иван Дмитриевич, и выбрали председателем правительства национального спасения. С диктаторскими полномочиями, между прочим.

— Как? — полковник подскочил, расплескав коньяк из стакана.

— Разумеется единогласно, — Андрей Феликсович переставил бутылку подальше от края стола. — Иосиф Виссарионович предложил вашу кандидатуру, а Антон Иванович с Соломоном Боруховичем за неё проголосовали. Или считаете, что настолько важные вопросы должны решаться, пардон, референдумом?

Штоцберг выпил остатки коньяка и не почувствовал вкуса. Глядя в одну точку, он медленно произнёс:

— Я стану первым в истории нашего рода предателем.

— Помилуйте, с чего бы это? Вы разве изменяли своей присяге и принимали советскую?

— Нет, но…

— Никаких "но", Иван Дмитриевич. Чехословакия ваша никуда не делась, вот и служите ей на доброе здоровье. Тем более, как я помню, клялись-то на верность стране, а не лично президенту? Так?

— Так.

— А мне, в своё время, гораздо тяжелее пришлось. С молодых лет готовясь жизнь положить за веру, царя и Отечество, в один далеко не прекрасный день узнать, что жизнь эта царю и не нужна вовсе. Думаете, он только от престола отрёкся? Нет, и от нас тоже, и от Отечества, и от веры.

— А сейчас что изменилось?

— Всё потихоньку возвращается, — улыбнулся Величко. — И в жизни снова появился смысл. И даже надежда…

— На что? — подался вперёд полковник.

Андрей Феликсович не ответил, он просто поднял свой стакан:

— За надежду, товарищ президент!

Два дня спустя. Нижний Новгород.

На аэродроме авиационного завода имени Серго Орджоникидзе главу сопредельного, и как неожиданно выяснилось, дружественного государства, ждали с оркестром, цветами и пионерами. Так как никто из музыкантов не знал гимна Чехословакии, а некоторые даже сомневались в его существовании, встречающий дорогого гостя первый секретарь краевого комитета партии товарищ Жданов принял волевое решение. Было приказано играть марш "Прощание славянки", а дабы ни у кого не вызывать удивления, переименовать его во "Встречу славянина".