А кушать всё равно хочется. Что с этих рыбок? Так, на зубок. Ну сколько там мальчишки могут наловить? Бездельники малолетние…. То ли дело вон те мужики с громадным мешком, что осторожно пробираются в сторону моста. Не иначе, как собрались сети ставить. Вот это по-нашему, вот это солидно! Пожалуй, стоит подождать. Нет, понятное дело, что улов будет только завтра. Суть-то не в этом! Ведь какой уважающий себя серьёзный мужчина на рыбалку налегке отправится? Значит, будет чем и поживиться, вот сейчас пусть только мешок на землю поставят.

А чем это пахнет? Ага…, вот сало, колбаска домашняя с чесночком, ещё одна, уже кровяная, мясцо вяленое, что отливает перламутром на срезе… М-м-м-м…., вкуснотища! Что, и опять мыло? То самое, что и на мыло не похоже? Постойте, товарищи, а вот не эта ли самая самка собаки устроила стрельбу на вокзале в Бресте, пожалев кусок хлеба умирающему с голода охотнику на полярных медведей?

Точно он. И запах такой противный. Наверное "Фаренгейт". Сразу видно, что чуждый деклассированный элемент. Вот взять крестьян и прочих колхозников… От тех благоухает свежим навозом, дёгтем, парным молоком, тёплым хлебом и ржаным самогоном. Пролетарии — те уже ваксой пахнут и тройным одеколоном. И опять же самогоном, но похуже, сахарным. К солдатам, особенно пехотным, лучше вообще не подходить — портянка отбивает нюх невпример быстрее кайенского перца. Вот офицеры — другой разговор. "Красная Москва", "Шипр", водка. А начиная с майорского звания уже и коньячок примешивается. А этот? Вроде бы обычные стоптанные сапоги, но не более двух недель назад чищены чем-то ароматным, а многодневная щетина ещё хранит следы вражеского одеколона.

Такс насторожил уши, отчего стал похож на кобру с её капюшоном, или древнего египетского фараона в парадном облачении. Такого он видел совсем недавно, когда во время кратковременного пребывания в Райских Кущах делал набеги на территорию вероятного противника.

— Вы собираетесь минировать прямо сейчас, среди белого дня? — до чуткого собачьего слуха доносилось каждое, излишне правильно произносимое слово.

— Ну что вы, пан Уинстон, — самый главный жадина и обидчик остановился, сбросив мешок с плеча.. — Подождём до ночи. Если бы кто знал, как тяжело здесь работать — для местных жителей любой посторонний человек кажется подозрительным, и они с удовольствием сообщают в ОГПУ.

— Но мы же прошли незамеченными?

— Маскируясь под туристов. Хвала Матке Бозке, что никому не пришло в голову спросить, зачем мы таскаем байдарку по дороге, если рядом течёт канал.

— Вот объясните мне, мистер Збыслав, почему так получилось? Ведь ещё полгода не прошло, как эта территория отошла к Советскому Союзу. За такой короткий срок население не должно успеть проникнуться коммунистической пропагандой.

— Что могу сказать, пан Уинстон…. Дикий народ эти белорусы. А тут ещё хуже — полещуки. Они так и не смогли по достоинству оценить всех прелестей европейской цивилизации, которую мы предлагали.

— Что вы говорите? Какие негодяи, однако. И не воодушевились Великой Польшей от можа до можа? — англичанин, удачно маскирующийся под колхозного бухгалтера, отправившегося на рыбалку прямо в нарукавниках и со счётами в руках, негодующе затряс головой. — И собаки у них негодяйские!

Доблестный охотник, скрывающийся в густом ивняке, недовольно зарычал. Обзываются ещё, кошки лишайные! Собаки им, видите ли, не нравятся. У-у-у, барсучки пятиногие…. Или эти, как их там, близнецы однояйцовые. Что обозначает последнее ругательство Такс толком не знал, слышат только несколько раз от рассерженного хозяина. А может это и не ругательство вовсе, а простая констатация факта? Вот бы их в бане увидеть, тогда можно точно сказать.

— Да, пан Уинстон, — польский диверсант присел на землю, откинулся спиной на мешок и сунул в рот сорванную травинку. — Вы правы. Если бы не тот пёс на вокзале, который утащил нашу взрывчатку, мы бы успели подготовить мост сегодняшней ночью.

— Несомненно, — согласился англичанин. — Хорошо ещё, что удалось купить её больше, чем мы потеряли. Воистину человеческая алчность и жадность не ведают предела.

Вот с этим утверждением Такс был согласен целиком и полностью. И горя желанием исправить вопиющую несправедливость, медленно пополз, используя в коварных целях каждую складку местности, удерживая в прицеле чёрных глаз вожделенный мешок, обещающий много вкусного. Попавшийся на пути муравейник он просто прошёл насквозь, не обращая внимания на отражающих вторжение насекомых. Но вдруг самый смелый из муравьёв пожертвовал собственной жизнью, вцепившись в нос агрессора.

— Апчхи!

— Будьте здоровы, мистер Збыслав, — поднял голову прилёгший в тени британец.

— Спасибо, пан Уинстон, но это не я чихал, — отозвался поляк.

— Тут кто-то есть! — оба злоумышленника насторожились, нащупывая под одеждой оружие. — Постойте, а где наш мешок?

Вкусна-а-а-а! Особенно вот это, жёлтенькое, посыпанное тмином. И остальное тоже ничего. Ещё бы ни какая сволочь, что нагло лезет сюда, с громким треском ломая кусты, не мешала. Ну и чего им неймётся? Сказано было — возлюби ближнего. А кто ближе всего к человеку, если не считать клопов и тараканов? Ну не кошки же?

На крохотную поляну, где происходила вдумчивая дегустация, выбрались, поминая нечистого и всю его родню, расцарапанные ветками диверсанты. Такс зарычал угрожающе, не разжимая зубов, и попытался оттащить добычу поглубже в заросли. Но из разодранного в нетерпении мешка вывалился круг колбасы, да не краковской, а настоящей…

— Цыпа-цыпа-цыпа…, - кривя лицо в попытке изобразить приветливую улыбку, англичанин протянул руку. — Хорошая собачка! Отдай дяденьке….

Охотник на полярных медведей не поверил наглому лицемерию, и справедливо возмутился попытке отнять честно уворованное. С младых когтей привыкший душить лис, барсуков и, самое противное, кошек, он без предупреждения вцепился во врага. Но, к превеликому сожалению, туго набитое брюхо не позволило подпрыгнуть повыше и ухватить за самое уязвимое место всякого неприятеля. Но и этого оказалось достаточно, чтобы диверсант с воплем ужаса упал на спину, размахивая ногой с висящим на ней Таксом.

— Мистер Збыслав, пристрелите эту скотину!

— Услышат выстрелы!

— Он меня ест! Сделайте же что-нибудь!

Поляк замешкался, опасаясь, что на стрельбу сбежится вся местная милиция, но потом сообразил — рёв терзаемого пана Уинстона звучал не слабее паровозного гудка, и на его фоне несколько револьверных щелчков вряд ли будут замечены. Он решительно выхватил из-за пазухи оружие и практически в упор выстрелил в ушастую голову. Пуля отбросила пса в сторону. Ещё от одной Такс покатился кубарем, перевернувшись несколько раз, упал в траву и затих.

— Так то вот! — удовлетворённо произнёс пан Збыслав и, отложив револьвер в сторону, склонился над потерявшим сознание коллегой. Вернее, начальником, потому что устоявшиеся традиции и память предком не позволяли предположить обратное даже в кошмарном сне.

Нога англичанина представляла собой печальное зрелище. Коленная чашечка была откушена практически начисто, а ниже сквозь лохмотья окровавленной штанины видны были длинные рваные борозды, оставленные так и не разжавшимися собачьими челюстями. Наложив жгут, приспособив для этого свой брючный ремень, поляк обернулся к мешку, достать спрятанные в одном из кармашков бинты. И обомлел….

Перед ним стоял тот самый пёс, живой и невредимый, если не считать отливающих металлическим блеском отметин на голове и боку. Укоризненный взгляд был исполнен кротости. И человеколюбия…. В гастрономическом смысле.

— Хенде хох, гнида! — простые человеческие слова, вылетевшие из зубастой пасти, произвели такое впечатление, что пан Збыслав молниеносно выполнил команду.

Вот только беспрекословное подчинение, особенно когда человек стоит на четвереньках, обычно до добра не доводит. Диверсант потерял точку опоры и ткнулся во всё тот же многострадальный мешок, что было воспринято Таксом за очередное покушение на частную собственность. Он бросился на защиту, но задняя лапа зацепилась за валяющийся круг колбасы, и потому зубы только клацнули в сантиметре от носа покушающегося. Тот отшатнулся и отполз назад, потоптавшись по раненой ноге мистера Уинстона. Английский коллега от боли очнулся и открыл глаза.