Этот сложный наряд завершала распашная полукофта-полухалат «и».

И не дай бог запахнуть ее налево – вас тут же сочтут ничтожным варваром, ничего не смыслящим в культуре. Только направо!

Женщины одевались в том же стиле, разве что прически различались в этом «унисексе» – ханьцы вообще не стриглись, заплетая длинные косы, а их жены и подруги собирали волосы в узел, скрепляя его на темени шпильками.

Крикливые торговцы роились вокруг, как мухи, иногда уступая место гадателям и предсказателям будущего, без совета с коими не стоило начинать серьезных дел.

Отряд преторианцев проехал почти всю площадь и выбрался в тот ее угол, где возвышался помост эшафота. Палачи трудились вдумчиво, без спешки, не обращая внимания на любопытствующих бездельников. Они рубили ворам руки, беглым отсекали ступни, клеймили преступников, вырывали им ноздри, кастрировали – крики боли и ужаса сливались в неумолчный вой.

Ступенью ниже приводили в исполнение мягкие приговоры – сбривали бороды или отрезали косы, которые считались обязательными атрибутами мужчин.

Отряд выехал на улицу, и у одного из домов Лобанов заметил шест с красным флагом, посреди которого корячился желтый иероглиф. Лю Ху указал на него:

– Это знак питейного заведения. Видите иероглиф? Его значение – «вино». Там же можно и перекусить.

– Самое время! – оживился Гефестай.

Тзана хихикнула и легко, будто играя, покинула седло. Пошла рядом с конем, стряхивая пыль с его обвисшей гривы.

Вдоль стены заведения выступала коновязь, более двадцати унылых лошадей, оседланных и «припудренных» пылью, тянули воду из поилки. Преторианцы спешились и привязали поводья. Философы, кряхтя, последовали их примеру.

– Отметим прибытие, – крякнул сын Ярная, и переступил порог.

За порогом обнаружился просторный зал, темноватый и душный. Под потолком плавала сизая пелена чада, новые порции которого щедро поставляли сковороды и казаны, вмурованные в громоздкую печь. Наверное, зимой здесь тепло и приятно, но летом было жарковато.

Зал был полупуст, причем на одной его половине гуляла шумная компания в мешковатых халатах, а прочие скромно сидели в сторонке.

Тзана внезапно напряглась, ее лицо затвердело.

– Узнал? – процедила она.

Сергий присмотрелся и не сразу поверил, хотя моментально признал косоглазого.

– Наш Ород, что ли? – пробурчал Эдик.

– Он, – молвил Искандер. – Никаких шансов… Странно, почему они в чубах?

– В чем?

– То, что на этих отморозках надето, называется – чуба. Чубы в ходу у тибетцев… Но тут нет ни одного горца.

– Точно, – подтвердил Гефестай. – Половина – кушаны, ручаюсь. А вон те двое, наверняка, из парфян. И еще парочка – китайской наружности.

– Разберемся…

– Лю Ху, – негромко сказал Сергий, – вы не распорядитесь насчет питья?

– Конечно, конечно!

– И еды! – встревожено добавил кушан.

– А как же, драгоценный Гефестай…

Лобанов устроился за столом – так, чтобы хорошо видеть новую компанию Орода и не подставлять спину.

– Или уйти? – вымолвил Тиндарид, словно продолжая размышления.

– Если у них на уме драка и поножовщина, уход ничего не изменит. Догонят.

– Их тут человек двадцать…

– У Орода уже было под двадцать. Сам знаешь, где они теперь.

– Потасовка нам нужна меньше всего…

– Уж больно ты осторожен стал, – прищурился Эдик. – С каких это пор?

– С тех самых, Эд, когда понял, что смертен. Я, знаешь ли, не тороплюсь в мир иной, а помереть в кабацкой драке… Фи! Это так пошло.

– Перестаньте, – сказала Тзана с укоризной.

– Молчу, молчу…

Вернулся Лю Ху и привел хозяина – пузатого ханьца. Сергий молча выдал ему парфянскую тетрадрахму. Пузан радостно заулыбался, взвешивая серебряный кругляш на ладони, и мелко закивал, выслушивая заказ. Исполнение не заставило себя ждать – служки притащили блюда с рисом и плошки с пахучими соусами, затем внесли горячее – целую миску с кусочками мяса, перемешанного с непонятными травами и чем-то еще, то ли горохом, то ли мелкой фасолью.

Хозяин лично принес округлый сосудик с подогретым рисовым вином и фарфоровые чашечки. Поклонился и укатился к себе.

– Ну, – решительно сказал Гефестай, плеснув во все чашечки, – поехали!

Вино напомнило Сергию разбавленный коньяк. И тепло от него точно так же разливалось по жилам, расслабляя усталые мышцы.

Состав поданного жаркого он так и не определил, но было очень вкусно.

– Гош, – томно проговорил Эдик, – поклянись, что это не собачатина.

– Клянусь, драгоценный Эдик.

– И не кошатина?

– Ах, что вы! Как можно!

– Хм. Неужто крысятина?

– Отвяжись, – посоветовал Чанбе Гефестай, – и не морочь человеку голову.

Смежив и без того узкие глаза, конфуцианец высказался:

– Ах, драгоценные мастера, как же я рад, что вернулся на родину! Три долгих года, что я провел в стране Дацинь, тянулись бесконечно долго. Но вот что удивительно – ныне я начинаю скучать по той жизни. Да-да!

– И я, – поддакнул буддист. – Я ощущаю в душе болезненную раздвоенность, ибо за время отсутствия успел привыкнуть к жизни на Западе, к римским обычаям, к самому духу Великого Рима. Вам будет трудно понять меня, ибо вам не дано было заметить то, что бросалось в глаза на каждом шагу, за любым углом – необычайную, потрясающую свободу!

– Да будет тебе известно, Ваня, – вступил в разговор Гефестай, – что мы успели побывать в рабстве, так что волю мы тоже ценим…

– Нет-нет, – затряс головой И Ван, – вы не понимаете. Рабство существует повсюду, и в Поднебесной тоже хватает невольников, но не в этом дело. Я помню, как во время Сатурналий бродил по улицам и ужасался – мир перевернулся! Ибо рабы приказывали своим господам, а те им безропотно подчинялись. Да, я понимаю, что они исполняли обычай, что тогда был праздник, он минует и всё встанет на свои места. Всё так, но в Поднебесной такого не бывает вовсе. Никогда!

Лю Ху хмуро усмехнулся.

– Тут все рабы, – проскрипел он. – Все до единого. Даже благородные мужи находятся в неволе ритуалов и долга, верности и благих сил.

– Не соглашусь с тобой, почтенный Ху, – сказал Го Шу. – Ритуализированность жизни Хань, конечно, высока. Но! За пределами ритуала, вне чисто формального его исполнения, в Поднебесной существует огромная свобода, множество путей жизни, вер и учений. Нас тут трое философов, а могло быть сто!

– Поднебесная – это пирамида, которая никогда не рухнет, – стоял на своем Лю Ху, – ибо держится на прочнейших связях: сын подчиняется отцу, жена – мужу, младший – старшему, подчиненный – начальнику, раб – господину, подданные – императору…

– А император, – негромко добавил И Ван, – подчиняется вдовствующей государыне из рода Дэн…

– Что я слышу, – улыбнулся Сергий, поглядывая на компанию Орода, – неужто наша триада перестроилась?

Лю Ху покачал головой, грустно улыбаясь.

– Нет, драгоценный Сергий, – сказал он мягко. – Нас уже не переделать. Мы можем тосковать по утрате чужой свободы, но смиренно примем родной гнет и послушно склонимся перед высшей волей.

– Чихать хотели даосы и на гнет, и на высшую волю! – яростно выразился подвыпивший Го Шу. – Само наше учение требует полной независимости духа и тела! Притом ни Будда, ни Лао-Цзы не утверждали верховенство божественных сущностей. Какие уж там высшие силы – и перед Колесом Сансары, и перед Дао все равны. Вы поспрашивайте Вана, драгоценный Сергий, он вам расскажет, как тысячи его собратьев уходили в странствия, как они восставали целыми монастырями!

– А даосы, – светло улыбнулся И Ван, – создавали и создают свои горные коммуны…

Лобанов даже растерялся чуток. Принцип-кентурион впервые серьезно задумался, а прав ли он, простодушно, по-солдафонски затушевывая всю Азию одной краской, вымазывая Восток в общий цвет варварства. Ведь одно то, что он не знаком с ханьской культурой и не понимает ее, еще не причина отказывать жителям Поднебесной в цивилизованности. Скорее уж речь надо вести о его собственном варварстве, ибо незнание и безкультурье тождественны.