— Я понял, презид.

— Расставишь своих людей по всем дорогам, что проходят через Сармизегетузу, — никто не должен скрыться незаметно!

— Все исполню в точности. Не волнуйся, презид, я в этом деле собачий язык съел!

Марций Турбон еще разок окунулся, а когда вынырнул, ему подал руку кентурион фрументариев, императорских тайных агентов, шнырявших повсюду, всё видевших и все слышавших.

— Хайре![675] — расплылся в улыбке кентурион — он был из эллинов.

— Хайре.

В третий раз повторив историю об изменнике, Марций Турбон сказал:

— А с тебя спрос будет особый. Преторианцы следили за всеми пятью, хотя это было твоей работой. Возьмешь каждого из пятерки под плотное наблюдение. Задача проста — надо узнать, через кого изменник передает секретные сведения Оролесу, кто ему платит, где эти гады встречаются. Выдели пять групп, пусть каждая займется своим подопечным. А как только я узнаю, на ком вина. Сверну в рутовый листик!

— Мы схватим его, презид, — успокоил наместника кентурион.

— И самого предателя, и всю шушеру — связных, наблюдателей, стражей! Понял?

— Приказ понял.

Презид отослал фрументария движением руки, прошлепал в парильню и разлегся на ложе, отогреваясь перед долгим холодным днем. Увы, гипокаустов на улицах Сармизегетузы не держали, там дули пронизывающие ветра, словно несущие из-за гор снежное дыхание Борея.

Марций Турбон вытер потное лицо и вздохнул. Начиналось самое тягостное — ожидание.

Час проходил за часом, слипаясь в день, сползая в ночь. Презид лег пораньше, но долго ворочался, прежде чем уснуть. И снова было утро, а когда негреющее солнце вышло в зенит, по личным покоям наместника разнесся звук торопливых шагов. Марций Турбон напрягся, когда увидел пропыленного вестника с красным лицом, обдутым холодным ветром, и с выправкой старого вояки.

— Марк Ульпий Дазий приветствует тебя! — хрипло сказал вестник и понизил голос: — Оролес напал на Бендисдаву, презид!

— Ага! — вскричал Марций, торжествуя. — Благодарю тебя за эту новость, Марк! Ступай, отдохни.

Схватив маленькую бронзовую булаву, презид заколотил в гонг. Сейчас всё начнется, предвкушал он. Арестуем гада Публия Апулея, и потянется ниточка. И оборвется!

Заслышав шаги за спиной, Марций Турбон начал разворачиваться в кресле, готовясь отдать приказ, как вдруг страшный удар столкнул его в глубокий колодец темноты и боли, боли и забытья.

Деньги у Луция никогда не держались долго — получая тысячи сестерциев, он их тут же тратил, спуская на пиры и друзей. Хотя по характеру был прижимист и неприхотлив. Поэтому вскоре легат и его ликторы переехали из «Серебряного денария» на дешевый постоялый двор на окраине. Очень дешевый — это были два бревенчатых барака, а внутри постояльцев ждали парусиновые перегородки да лежаки на двоих — и не девочка ложилась с тобою рядом, а небритый мужик-переселенец, порядком подзабывший, что такое термы. Такие бараки на вилле сенатора Элия Антония строили для рабов… По соседству со «спальными корпусами» стояла длинная конюшня. Видно было, что ее строили еще в те времена, когда в окрестных лесах полно было незамиренных даков, и нападения случались едва ли не ежедневно, — стены конюшни были сложены из камня, сверху их перекрывали расколотые пополам бревна. Окошек не было, одни бойницы, а дверь сделали из толстых досок и укрепили с обеих сторон прибитыми крест-накрест брусьями. Крепость! И, судя по засевшим в стенах ржавым наконечникам стрел, крепость эту не раз пытались взять штурмом.

Оглядев крепко сбитые стойла, Гай протер своего коня пуком соломы и высыпал в кормушку с половину ведра овса. Сменил воду в поилке.

Внезапно света стало меньше — кто-то загородил открытую дверь, став на пороге. У Гая сжалось сердце. Так и есть — свет застил Бласий Созомен, наглый и подлый римлянин-полукровка. Видимо, в роду у него были мавры или нумидийцы, отсюда смуглинка в лице и широкий, приплюснутый нос. Рыжие космы, обрамлявшие это малосимпатичное лицо, гляделись дико — глаза ждали черных курчавых волос. Луция Бласий слушался, а вот легата за человека не считал, постоянно делал пакости, цеплялся по поводу и без. «А что ты мне сделаешь? — ухмылялся Бласий. — Папочке пожалуешься? Давай-давай. Скажи папуле, что плохой дядя отшлепал тебя по розовой попке! Гы-гы!»

— Что я вижу! — воскликнул Бласий. — Трибунок-то наш трудится не покладая рук!

— Чего тебе? — спросил Гай, сдерживаясь. — Я тебя трогаю?

Бласий насмешливо фыркнул:

— Попробовал бы ты меня тронуть! Тут тебе не Рим!

В конюшню заглянула скуластенькая молочница, ядреная девка из местных, и хихикнула, завидя Гая Антония, красного от стыда и злости. Это было последней каплей.

Легат медленно приблизился к Бласию. Он никогда раньше не дрался, никого еще не бил по лицу. Вспомнив Сергия, его великолепную уверенность в себе, Гай глубоко вдохнул.

— Бласий, — сказал он спокойным тоном, — ты мне надоел. Я тут подумал и решил, что пора тебе набить морду!

При этих словах у молочницы рот открылся от изумления. Бласий ошалел еще больше. Он смотрел на Гая, как сытый кот на мышку, что задумала улечься на его подстилку.

— Да ты спятил, трибунок! — все еще не верил Бласий тому, что услышал. — Ты это говоришь мне?!

— Тебе, — грозно ответил легат. — Сними меч. Он будет мешать.

Бласий Созомен имел славу первого кулачного бойца в Субуре, и затея сенаторского сынка его забавляла. Скуласто-носатое лицо расплылось в самодовольной ухмылке.

— Ну что ж. Сделаю, как ты велишь, — глумливо усмехнулся Бласий и, расстегнув перевязь с ножнами, небрежно швырнул ее на пол. — Выйдем!

Гай Антоний Скавр решительно пошагал к выходу. Он понимал, что Бласий не из-за тесноты предлагает выйти, рыжему нужны зрители. Созомен хочет вовсю насладиться унижением «трибунка». И зрители начали сходиться, молочница кликнула всех, кого смогла найти, — бои гладиаторов еще неизвестно когда будут, так хоть на хорошую драку посмотреть!

— Или принесешь мне извинения, — надменно заявил Бласий, — или.

— Никаких извинений, — стоял на своем Гай. — Это ты должен просить у меня прощения, жалкий пролетарий!

Первый же удар Бласия свалил легата с ног. Сознание на миг затуманилось. Не скрывая своего удовольствия, Бласий кинулся на лежащего «трибунка». Гая били впервые. Когда-то у него был неплохой учитель из эллинов, занимавшийся с ним пугилатусом, кулачным боем. И он подумал: надо бы сейчас припомнить тогдашние навыки, тем более что противник намного выше ростом и сильным бойцом слывет не за красивые глаза. Увалень Бласий двигается нерасторопно, всецело полагаясь лишь на мощь удара, а потому нападает грубо, прямолинейно, не заботясь о защите. Этим Гай и решил воспользоваться.

Перекувырнувшись, он легко занял боевую позицию. Созомен ожидал, что легат будет вставать как положено, там, где и упал, и, медленно выпрямляясь, шагнул назад от такого внезапного маневра.

При следующей атаке Бласия Скавр увернулся и, пропустив противника мимо, вдогонку рубанул по ребрам. Рыжий, как рыба на берегу, начал жадно хватать ртом воздух. Отдышавшись, он сграбастал Гая в охапку, норовя садануть головой в лицо. Не удалось. Тогда он ударил сенаторского сынка пяткой в подъем стопы. Острейшая боль, словно гигантская игла, прошила все тело легата.

И тут Гай поймал Бласия на дешевый финт: замахнувшись, вдруг изменил направление удара и врезал в ухо, раздробив хрящ. Созомен залился кровью. Когда же он дернулся рукой к уху, чтобы зажать кровоточащую рану, Гай Антоний врезал ему апперкот снизу в подбородок. И не привыкший падать Бласий рухнул наземь.

Вскочив, он, как раненый буйвол, ринулся на легата.

Тот опять уклонился, и всесокрушающий удар Бласия прошел мимо, а сам он жестоко получил под дых. Рыжий согнулся пополам и, упав, покатился по унавоженной земле двора. Потом снова встал, но уже не так решительно, удивленный неожиданным поворотом событий.