Тихие шаги озвучили восхождение на борт.

– Слушаю твой зов, мой господин… – послышалось смиренное.

– Поднимайтесь! Икеда вернулся?

– Да, дозора больше нет.

– Отлично! Пусть Икеда и Леонтиск таскают провизию, кормят гребцов, а ты бери своих и дуй… сам, знаешь, куда!

– Будет исполнено, господин…

Зухос с облегчением выбрался на палубу. Над Египтом взошла луна, пуская по Нилу сверкавшую дорожку. Неподвижные листья пальм застили черно-синее небо. Из города докатывались звуки музыки, пьяные голоса горланили песни. Через гущу садов пробивались отблески костров. Город гулял.

Тихий свист разнесся над водами гавани, и Тот-Кто-Велит встрепенулся. Он подозвал слуг, разбежавшихся по палубе, и послал их на корму.

– Небсехт! Отдавай концы с кормы! Хойте! А ты с носа! Живо!

Наклонившись над люком, ведущим в глубину гребных палуб, Зухос послушал множественное, жадное чавканье и хлюпы, и крикнул задушенно:

– Подгребаем задним ходом!

Весла опустились в воду почти без всплеска, загребли, и трирема медленно подалась назад. За кормой вырастала темная масса – священная ладья «Усерхат-Амон». Свист повторился.

– Тормози! – крикнул Зухос приглушенно.

Весла разом плюхнулись в воду, задерживая движение корабля. Корма триремы глухо стукнулась о нос «Усерхат-Амон». Заскрипело дерево.

– Икеда! – послышался голос Торная. – Принимай!

Буксирные канаты развернулись в ночном воздухе черными змеями и упали на палубу триремы.

– Крепим!

– У меня все!

– У меня тоже!

– Держится!

– Готово, господин!

– На руле стоят? – осведомился Зухос.

– Хойте и Граник!

– Вперед помалу!

Гребцам было несподручно грести, не слыша ударов барабана и переливов флейты, отмеряющих такт гребли, но что только не сделаешь ради воли? Трирема медленно выгребала на реку, волоча за собой громаду священной ладьи.

Зухос, довольно потирая руки, прошел на нос и свесился за борт. Там, сбоку от надводного тарана, имелся особый ящик – тутела. На тутеле торчала аквила с орлом, главный знак легиона, его знамя. Трирема была окрещена «Аквилой». Ну, пускай себе «Аквила»…

Зухос нервно заходил по палубе. Корабли, идущие в связке, медленно одолевали речные воды. Рабы старались, гребли с силою, буксирные канаты натягивались втугую, но громадная «Усерхат-Амон» тормозила движение, словно божество упиралось, не желая покидать «Южный гарем» и вообще Уасет.

– Потерпишь! – прошипел вор и убийца, ставший оскорбителем бога.

…Плыли долго, почти до утра. В месте назначения Хапи описывал крутую дугу и тек прямо на восток, глубоко врезаясь в пустыню. От середины этой извилины до древней гавани Суу на берегу Эритрейского моря было немного более полутора сотен римских миль.

Благословенное Половодье! Тихую воду у восточного берега пересекали длинные выступы зарослей тростника и папируса. На западном берегу тлели редкие огоньки в селениях.

Трирема вошла в заросли папируса, как кол в мягкий речной песок. Следом протиснулась священная ладья. Потревоженная стена папируса затянула брешь, вздымая метелки на десять локтей и выше. Какая-никакая, а защита от нескромных глаз…

– Торнай! – распорядился Зухос. – Рубите мачты и обелиски! Ломики при вас? – Слуги показали припасенный шанцевый инструмент. – Отлично! Отбивайте, отламывайте все золотое! Серебро и бирюза – потом! Начали!

И застучали молоты, забили ломы. Затрещало дерево, зазвенел металл. Слышались возгласы:

– Подсунь сюда!

– Надави! Сильнее! Во!

– Принимай! Эй!

– А куда его?

– Тащите на берег!

Выстроившись цепочкой, слуги пошли мелкой водой до берега, таща на себе золотые отливки, листы золота, грубо скрученные в рулоны, золотые кованые решетки с вделанными кусками бирюзы и лазурита. Зухос спрыгнул в воду, и поспешил в ту же сторону.

– Масламу видели? – спросил он отрывисто.

– А вон, – показал Икеда, показывая на облачко пыли, серевшее под луной, – не он ли пылит?

Зухос выбрался на плоский песчаный берег, и пошел навстречу пыльному облаку.

Из облака вырвался маленький длинноухий ослик, несущий длинноногого человека. Человек ехал, расставив худые ноги, едва не задевая песок. Заметив хозяина, он живо покинул ушастого и согнулся в поклоне.

– Привел? – нетерпеливо спросил Зухос.

– Привел, господин! Четыреста ослов!

– Молодец! – похвалил его господин, и закричал оборачиваясь к сборщикам металлолома: – Эй! Тащите все сюда! Грузите ослов! Леонтиск! А ты набирай воду в бурдюки и кувшины! По дороге ни одного колодца, так что постарайся!

– Будет исполнено!

Работа закипела. Уже и солнце выплеснула розовую краску, окатив ею полнеба, и пропала легкая ночная прохлада – воздух понемногу теплел, обещая к полудню раскалиться, а золотой запас «Усерхат-Амон» все не кончался.

Показалось алое солнце, черня отроги Нубийских гор. Вымотанный Торнай приплелся и доложил, что почти все золото с ладьи снято, остались мелочи, вроде золотых гвоздей. Снимать ли серебро и бирюзу?

– Бросайте все! – решительно сказал Зухос. – Нету времени! Да и ослов не хватит все вывезти…

– А что с рабами делать? – поинтересовался Торнай.

– Что, орут?

– Вопят! Грозятся, требуют свободы.

– Обойдутся, – усмехнулся Зухос, – некогда мне с этой швалью возиться. Пусть скажут спасибо за кормежку! Вот что… Сможете трирему вытолкать на реку?

– А чего ж? – пожал плечами Торнай. – Это не «Усерхат-Амон»…

– Столкните – и едем!

Дружными усилиями слуг – и тех, что приплыли на угнанных кораблях, и тех, что пригнали ослов, – трирему вытолкали на просторы Нила. Рабы выли от злости, ругались по-черному, но с соображалкой и у этих были проблемы – ни общей цели они себе не ставили, ни единого руководства не выбрали. Одни хватались за весла, а другим бы только покричать. Левый борт орал: «Гребем к морю!» Правый борт вопил: «Высаживаемся!» А пока они выясняли отношения, неуправляемая «Аквила» медленно сплавлялась по течению. Придавленные корпусом корабля папирусы медленно выпрямлялись, качая своими опахалами над желтоватой поверхностью взбаламученных вод…

Путь до гавани Суу страшил Зухоса – ведь идти придется днем, в самый накал! Но живут же в своих пустынях ливийцы-темеху? И неплохо живут! И гараманты водят караваны сутки напролет, доставляя соль черным на юг. И арабы… Чем же он хуже всех этих варваров?

Зухос не понукал своего крепкого ослика, тот и сам знал, как ему шагать. Все равно, бегом пустыню не одолеешь – сгоришь, спалишь легкие. Пустыня покоряется терпеливому…

Древний тракт вился меж двух крутых обрывов красного камня, изборожденного черными проминами и трещинами, из которых, как из дырявого мешка, просыпались груды крупного щебня, блестящего на солнце и словно покрытого черным и коричневым лаком. Хотели устроить водопой, лишь достигнув полосатой горы Сетха, но жажда оказалась сильнее воли людской, даже переразвитой лемы Зухоса – четверть запасов воды опростали на полпути до горы…

Осквернитель священной барки ехал, обмотав голову покрывалом и не открывая глаз – песок слепил, как миллионы крошечных зеркалец, выжигая зрачки и опаляя щеки. Раскаленный пыльный воздух, чудилось, иссушал легкие, обращая их в хрупкие пленочки. Дохнешь – и пленочки осыпятся чешуйками…

– Море, господин! – проскрипел голос Торная, и Зухос будто очнулся. Он поднял голову и открыл глаза.

Караван выезжал на отлогую прибрежную равнину. Пустынный берег, изобилуя песчаными кочками, был безрадостен и гол, редко-редко одинокие акации раскладывали свои зонты. А до самого туманного горизонта плескались лазурные волны, только в прибрежной полосе, отороченной по морю белопенной каймою рифов, вода наливалась изумрудом и была гладкая как полированный камень. На скалистых выступах рифов, у самой полосы прибоя, галдели чайки и бакланы с пеликанами, словно споря из-за пойманной рыбы.

Зухос приставил ладонь ко лбу и посмотрел налево. Там, у самого моря, поднимала толстые глинобитные стены крепость Суу. У причалов стояли недвижимо два корабля, широких гаула. Не обманул Йосеф – ждет!