– Утром перекусите – и на занятия! – распорядился Севий.

– Вот тебе и весь сказ… – вздохнул Эдик.

Кливус Викториа, или, по-русски, взвоз Победы тянул в гору не круче московской Тверской, зато был широк по римским понятиям – метров до восьми поперек, и гладок. Простираясь от Велабра, взвоз огибал Палатинский холм и поднимался на него с севера. Здесь-то, напротив скромного храма Изиды, и раскинулись владения Гая Нигрина, сенатора и консуляра.

Его огромный домина в два этажа не был виден с улицы – высокий каменный забор ограждал немаленький участок, а кованые ворота открывали лишь самое начало извилистого подъезда, зигзагом проложенного сквозь чащу запущенного парка. Ни голоса, ни звука не доносилось из-за ограды, а если кто любопытный чересчур близко подходил к воротам, из-за старых, раскидистых платанов тут же показывался раб-привратник, германец по кличке Киклоп, – высоченный человечище, одноглазый, с перебитым, вечно сипящим носом и весьма дурным характером.

Говорили, что у себя, в лесах за Альбусом,[482] был он храбрым вождем, водил ватагу себе подобных бойцов, ходил в набеги на земли римлян в Белгике[483] и возвращался со знатной добычей. Но однажды не пофартило Киклопу, тогда еще звавшемуся Малфоем. Попал Малфой в засаду, истребили его бравых ребятушек завистники-тевтоны, побили всех до единого, а самого вождя искалечили. Гай Авидий Нигрин в ту пору командовал Восьмым Августовым легионом. Неизвестно, что шевельнулось в забронзовевшей душе Гая Авидия, а только подобрал он полумертвого германца и выходил. И не было с тех пор у Нигрина более преданного и верного слуги – банальный закон сохранения добра.

Киклоп сильно сутулился, словно горбился под тягостью своих непомерных мышц, надбровные дуги его выдавались вперед настолько, что бросали тени на пустую глазницу и единственный глаз, горящий зловещим красным огоньком. Киклоп никогда не ругался и не смеялся, мычал только, булькал горлом или – в периоды хорошего настроения – издавал глухое урчание. Днем и ночью кружил Киклоп по парку, бдительно охраняя семью Нигринов. Германец крался совершенно бесшумно, горбатой тенью скользя меж деревьев. Чаще один, иногда с парой леопардов на поводу. Громадные пятнистые кошки шипели и рявкали на прохожих, щерили клыкастые пасти… и ластились к Киклопу, терлись об его ноги.

Бывали случаи, когда в парк проникал чужой, в протоколах это называется «несанкционированное проникновение с целью ограбления». Что ж, одним дураком становилось меньше. С улицы только и слышно было короткое вяканье – хруст сворачиваемых шейных позвонков не доносился. Соседи пугали детей Киклопом, а дети, подрастая, добавляли к портрету стража живописные подробности – как германец тащил трупы «нарушителей границы» к большой плахе, что в глухом углу парка, рубил тела на куски и скармливал своим леопардам. Бывало, шептали впечатлительные отроки, замирая и ежась, что и Сам-Знаете-Кто причащался человечинкой…

Гай Авидий Нигрин хихикал над этими слухами, но не опровергал их, хранил многозначительное молчание. Больше страху – надежнее защита. Ремесло Нигрина – война, дело опасное и нездоровое, и кто в его отсутствие охранит горячо любимую «дочечку» от злого мира? А Киклоп был нежно привязан к Авидий Нигрине, девушка была единственным живым существом, которое вызывало на роже великана-германца улыбку умиления и восторга. В детстве он баюкал беззубую Авидию, бережно держа ее тельце на ладонях, агукая и пуская слюни. Когда кормилица, грудастая рабыня Сервилия, увидала эту одноглазую «мадонну с младенцем» впервые, ее долго приводили в чувство. А когда Сервилия наконец очухалась, то не сразу поверила, что зверочеловек не пожрал малютку. Потом она привыкла, вздрагивала только, когда видела рядом со своей «красавицей» это «чудовище». А вот маленькую Авидию нисколько не пугала внешность Киклопа, девочка с радостным визгом мутузила своего «няня», играла с ним в жмурки и громко негодовала, когда тот подглядывал…

Девочка росла, росла, поднялась и расцвела, беспокоя и нервируя отца: сохранит ли Киклоп свое трогательное отношение к его дочери? Не обидит ли, не потянется ли своими лапами сорвать цветок удовольствия? Беспокоился папаша зря – Киклоп даже не заметил переходов от милого ребенка к голенастой отрочице, от зажатого подростка – к девушке в цвету. Для него Авидия оставалась все тем же лепечущим дитем, умещавшимся на мозолистой ладони…

– Киклопик! – позвала Авидия. – Ты где?

За ее спиной вырос германец, без шума, словно дым всклубился над чадившим костром.

– Здеся я… – проворчал Киклоп.

– Вечно ты подкрадываешься! – вздрогнула Авидия. – Напугал!

Киклоп понурился, каясь за прегрешение.

– Ну ладно, – сказала Авидия ласково, – не переживай так! Мне самой надо быть внимательней, а то все витаю где-то… Диакон Сергиол дал тебе крестик?

Киклоп засопел и полез лапой за отворот туники, сгреб маленький самшитовый крестик, висевший у него на могучей шее, и гордо показал Авидии.

– Вот хорошо-то! – обрадовалась девушка и тут же нахмурила бровки: – А освятил?

Киклоп молча кивнул и залучился. Это для Авидии Нигрины крещение стало очередным шажком на пути, приобщая ее к жизни христианской общины, а для него это было настоящим событием, перевернувшим душу. Он познал Истину, он увидел Свет! Не сияние солнца, заливавшего горы и долы живительными лучами, а всего лишь жалкий огонек свечного огарка, трепетавший во тьме катакомб. Но эта свечечка мерцала от дыхания его братьев и сестер! Киклоп испытывал серафический жар, молясь со всеми Господу, в его могучей груди теснился восторг, его душила благодарность и полнила любовь к ближнему – к папе Сиксту Первому, величественному, говорящему очень красиво и непонятно, к ласковому и кроткому пресвитеру Нигидию Цинциннату, к диаконисе Авидии Нигрине.

Раньше его существование приносило пользу, теперь в жизни Киклопа появился великий смысл.

– Ах, крестить бы еще и папу… – вздохнула Авидия.

Киклоп тоже погрустнел. Да, было бы славно… Его хозяин и повелитель – человек… разный. То он добрый, то вдруг делается жестоким и злобным, не угадаешь. Авидию отец любит и никогда не обидит, а вот иных… Как тогда, в Дакии. Приказал вырезать всю деревню и сам в том поучаствовал, насаживая на копье убегавших детей и женщин. Отказалась когорта Децима Валерия творить такое зло, и Гай Нигрин объявил легионерам децимацию – казнил каждого десятого…

– Скажи, Киклопик, – спросила вдруг Авидия, – а ты видишь сны?

– Всякий видит… – сказал страж, улыбаясь девичей нелогичности.

Авидия вздохнула, ее глаза затуманила поволока воспоминаний.

– Мне сегодня приснился… знаешь кто? Помнишь, я тебе рассказывала… тот человек из Парфии… Только он не парфянин, он из роксоланов…

– Видали мы роксоланов, – проворчал Киклоп, – они кочуют в степях за Данубием… Хорошие воины, никого не боятся. Сарматов больше, а роксоланы их побивают…

– Вот и Сергий такой… – запечалилась Авидия.

Киклоп нахмурился.

– Не понимаю тебя, – нахмурился он. – Ты же сама говорила – Сергий в Риме!

– И что? – не поняла Авидия.

– Найди его и отдайся ему!

– Да ну тебя! – рассердилась Авидия и заалела щеками. – Говоришь всякую ерунду!

– Ничего не ерунду! – убежденно сказал Киклоп. – Ты ведь женщина, значит, тебе нужен мужчина!

– Я девушка!

– Тем более! Тебе уже осьмнадцать зим, а ты все в девах!

– Как тебе не стыдно! – рассердилась Авидия.

– Чего ж тут стыдного? – удивился Киклоп. – Все мы – люди, все мы – человеки! Мария из Магдалы нашла Иисуса, ты нашла Сергия, так чего ж вы порознь?

– Мария Магдалина женой стала Христу! – гневно возразила Авидия. – А Сергий – гладиатор! Как же я… с ним? Ладно, – вздохнула она, угасая, – оставим этот разговор… Пойдем кушать, время уже…