Гортанные крики на арабском вроде бы подтверждали наблюдение из жизни. В этот момент вид на скалы застила человеческая фигура – еще один пустынный житель в рубашке-галабийе, больше всего похожей на просторную женскую ночнушку длиной до пола. Галабийя была белой, в цвет платку на голове кочевника, перехваченному парой мягких обручей. Обросший и загорелый, бедуин смутно кого-то напоминал.

– Проснулся? – радостно сказал бедуин голосом Лушина. – Ну, наконец-то!

Ненадолго пропав из глаз, Антон позвал кого-то по-арабски и прошел в палатку, сел, скрестив ноги, перед ложем Исаева.

– Слава богу! – вздохнул он. – Или, тогда уж, слава Аллаху.

– Ты где так по-ихнему навострился? – спросил Марлен, разлепляя губы.

– В Тунисе! – охотно ответил Лушин. – Мы там жили года два, как до Бизерты дошли. Не в самой Бизерте, а во французском форте. Я играл с местными, вот и выучился. Как ты?

Исаев задумался. Состояние у него было удивительное – он испытывал небывалый покой. Ничего не болело, не свербило, даже пить не хотелось, а есть – тем более. Наверное, так ощущает себя душа, покинув грешное тело.

– Нормально. Долго я дрых?

Лушин хихикнул, немного нервно.

– А что ты помнишь из того… Ну, что перед сном было?

– Ну-у… Самолеты прилетали, потом мы долго шли, а потом я вырубился.

– Ты вырубился десять дней назад.

– Да? – вяло удивился Марлен. – Надо же… Ничего не помню. Так, отрывки всякие, да и то непонятно, что я видел – сон или явь.

– Тебе здорово повезло… Да и мне тоже. Бедуины проходили той же ночью прямо через нашу стоянку. А у них шейх – по совместительству знахарь. Да какой знахарь… С виду кочевник, а когда он тебя напоил маковым настоем из бутылочки-тыквочки, то приказал развести костер и стал в котелке кипятить хирургические инструменты! Я так понял, что Халид был когда-то врачом. Чем он тебя потчевал, не скажу – не знаю, но вылечил-таки. И рану зашил… Да бок – ерунда! А вот сквозное ранение… Честно говоря, я не верил, что ты выкарабкаешься, когда кровью булькал. Но Халид – молодец. А вот и он!

В тень шатра шагнул старик, одетый неряшливо, но в его прикиде угадывалось немалое богатство. Разумеется, по здешним меркам, пустынным: и ткань дорогая, и кинжал за кушаком, и явно женская брошь, прицепленная к чалме, – уважаемый человек.

– Ва-алейкум ас-салям ва-рахмату-ллахи! – почтительно склонился Лушин.

– Ва-алейкум ас-салям ва-рахмату-ллахи вабаракатуху, – ласково ответил Халид.

Кряхтя, он уселся рядом с Исаевым и принялся внимательно его изучать: щупать пульс, касаться заживающих ран сухими и тонкими пальцами и даже нюхать выдыхаемый Марленом воздух.

Исаев поднапряг память. Что там было в русско-арабском разговорнике, когда они в Хургаду наезжали?

– Шукран, мутш ави[283], – старательно выговорил он.

– Да ши ма йазкярм[284], – улыбнулся «знахарь».

– Ана мэбат… как это… каллимш араби![285]

Халид кивнул.

– Таариф инглизи?[286]

– Йес!

– Твои раны скоро заживут, – на хорошем английском сказал врач. – Самое плохое, что сейчас мешает тебе, – это слабость. Но ты молод, хорошая еда и покой быстро вернут силы. Через пару дней мы двинемся к колодцу на западе, а к концу недели ты будешь способен трогаться в путь. Я дам вам верблюдов и провожатого, с ним вы доберетесь до Нила.

– Спасибо вам большое! Помирать – это так паршиво…

Халид тихонько рассмеялся и нацепил очки в тонкой золотой оправе.

– Ну-с, повернись на левый бок, я посмотрю выходное отверстие.

Обмыв рану, шейх смазал ее чем-то холодившим кожу и сменил повязку.

– Отдыхай.

Кивнув Антону, Халид покинул шатер, а Исаев вздохнул, косясь на Лушина.

– Я так и не понял, что делать с тобой, – проворчал он. – Прибить сразу или потом?

– Сразу не получится, слабый ты еще, – ухмыльнулся Антон. – Лучше потом!

– Потом… – вздохнул Марлен. – К Нилу – это хорошо, хоть с жажды не помрем… А дальше как? Чего лыбишься? Ты куда дальше-то собрался? А? В Лондон? Или в Москву?

Антон посерьезнел.

– В Москву, – сказал он не без вызова.

– Стало быть, по пути, – хладнокровно заметил Исаев. – А как? Пароходом? Отпадает. Самолетом? Хм… Сомневаюсь, что в Каире можно купить билет на рейс до Москвы. Да и не это главное. Главное – связь! Нам нужно связаться со своими! Мне, по крайней мере.

– Тогда нам в Каир, там найдутся мощные радиостанции.

– Ага. Попросим часовых, и они проведут нас прямо к радистам…

– Зря смеешься, пароли мне известны. Я и в Тегеране, и в Аммане, и в Каире мог бы выйти на связь с Лондоном. Обойдусь и без радистов – те удалятся, еще и честь мне отдадут.

– Хм… Ну, если так только… Хотя… Было бы гораздо лучше, если бы тебя сочли погибшим. Ну и меня заодно. Мертвых не ищут. И не преследуют.

– Ничего, – криво усмехнулся Антон. – Я и в живых как-нибудь перекантуюсь!

За два дня окрепнуть не удалось, конечно, но Марлен уже сам стал подниматься и выходить, опираясь на посох. Прогулки его были непродолжительны, он сильно уставал, но выздоравливавшему организму требовалось движение.

Лагерь бедуинов жил своей жизнью – люди пасли верблюдов и непарнокопытную мелочь, пекли лепешки, ткали. Всем находилось свое дело, даже крикливым пацанятам.

На третий день стали готовиться к переходу. «Бледнолицым» подвели самых смирных и ленивых верблюдов-мехари. Взгромоздиться в седло Исаеву было тяжеловато, но он таки взгромоздился, а какая-то из женщин, постреливая глазками, повесила ему на луку седла флягу из сушеной тыквы. Во фляге плескалась не вода, а верблюжье молоко. На жаре оно быстро скисало, вот его-то и пили в дороге.

И начался маленький исход.

Как-то в Таиланде Исаевы заехали в Канчанабури, где Марлен прокатился на слоне. Оказалось, что ездить верхом на лошади вовсе не трудно, как он полагал, и куда удобнее, чем на сером гиганте с хоботом – мослы под седалищем плавно двигались, как здоровенные шатуны.

Верблюд же доставлял еще меньше комфорта. Двигаясь с той же скоростью, что и слон, он заставлял седока качаться во все стороны, особенно вперед-назад, в такт своей поступи. И даже после недолгого перехода начинала болеть спина. И ягодицы.

Но выбора-то нет! Не пешком же тащиться по пескам, когда в тени плюс пятьдесят, вот только тени этой благословенной нет и не предвидится.

Первые минут пятнадцать Исаев просто терпел эту бесконечную раскачку, обозревая с высоты положения безрадостную картину – сыпучие барханы да глыбы черного камня. Потом пришло отупение.

Когда впереди показались скалы, Марлен не заметил их – все его силы уходили на то, чтобы удержаться в седле. Покинув своего мехари, он едва не упал. Антон поддержал и провел в желанную тень, отбрасываемую скалой.

Душно было по-прежнему, да и от каменных откосов несло жаром, но хоть солнце не пекло.

Марлен совершенно без сил опустился на расстеленную шкуру и привалился спиной к горячему боку скалы. Ох…

Кваску бы холодненького… Пил бы и пил…

Исаев невесело хмыкнул и покосился на Антона. Убил бы…

Вот как к нему относиться, к «агенту империалистического государства»? Ошибся, дескать, однако встал на путь исправления?

Вроде бы так и есть, но вот зачем ему этот дурацкий «тур в Египет»? Там война идет, немцы прут, а он тут прохлаждается. Загорает, вернее. Еще точнее, задыхается…

Хотя, если разобраться, виноват ли Лушин сам по себе? Сын белогвардейца и эмигранта, он покинул «Совдепию», накопив изрядное количество тошных воспоминаний. Неудивительно, что Антон вырос с ненавистью ко всему советскому, тем более что западная пресса столько помоев вылила на страницы своих газетенок – брехни об СССР тогда было не меньше, чем сейчас (потом!) об РФ.