Александр Демьянов, отправив радиограмму, размял пальцы, завел руки за голову и потянулся. Выдохнув, наметил усмешку на тонких губах, из-за чего аккуратные усики шевельнулись.

Обзаведясь уже третьим по счету оперативным псевдонимом «Фламинго», он добросовестно исполнял обязанности немецкого разведчика в советском тылу.

В абвере очень гордились им, оживленно потирали руки, получая из самой Москвы сверхсекретные сведения о передвижении советских войск, о том, сколько эшелонов с военными грузами проследовали и куда именно.

Не нужно быть гениальным стратегом, чтобы понять: если к определенному месту линии фронта перебрасываются танки – жди наступления. Следовательно, штабам нужно подсуетиться, перебросить к месту будущего прорыва подкрепления.

Сотрудники абвера были осторожны и перепроверяли донесения «Фламинго» – посылали агентов к железнодорожным путям. Те наблюдали платформы с танками, укутанными, как полагается, в брезент, и спешно сообщали, что состав проследовал туда-то и туда-то, везет танки. И доверие к «Фламинго» укреплялось еще пуще.

Никто же не интересовался, что под брезентом находились бревна и ящики, изображавшие танки, а настоящие «Т-34» следовали совсем в ином направлении…

Наступило время, и Демьянов передал немцам просьбу прислать новую рацию, свежие батареи, а также деньги – поиздержался, мол. По сути, это было проверкой – ценят ли в абвере своего агента?

Выяснилось, что ценят – в Москву отправили двух курьеров…

Поднявшись, Александр Петрович глянул на «ходики» – одиннадцатый час утра. Пора.

Он обещал заглянуть к Садовскому, «вождю» того самого «Престола», от имени которого отсылал разведданные в абвер. Честно говоря, идти не хотелось, но надо – нельзя было дистанцироваться от этого сборища мелких предателей и «вражинок народа», каким являлся «Престол».

Вокруг Садовского уже трижды собиралась всякая шушера из молодых, желавших подвизаться на поприще антисоветчины. Два раза их арестовывали, а на третий оставили – «на развод». Либеральные завихрения в головах этих вечных студентов и непонятых поэтов, буржуазно-монархическая каша в мыслях поражали Демьянова, отвращали, вызывая брезгливую жалость к этим отбросам общества.

Да, именно это определение лучше всего подходило к «Престолу». Порой Александр Петрович удивлялся и немцам, поверившим, будто тот крикливый сброд, что собирался у Садовского, действительно способен на диверсии и акты вредительства. Болтовня, шипение и брызганье слюной – вот удел этих убогих монархистов.

Одевшись, Демьянов отправился в путь. Сойдя с трамвая, он пешком добрался до бывшего Новодевичьего монастыря. Здесь, в кельях монахинь, в склепах и погребах, велением Луначарского были поселены «бывшие люди» – графы Шереметьевы, всякие чины императорского двора. Сюда же определили Бориса Садовского, поэта-паралитика, «спасавшегося» от ареста в Нижнем Новгороде. Садовский свел знакомство с Надеждой Воскобойниковой, фрейлиной императрицы Александры Федоровны, и женился на ней.

Александра Петровича всегда охватывало тоскливое чувство, когда он подходил к разбросанным корпусам Новодевичьего. Вид был безрадостным и унылым.

Российское дворянство утратило всякий блеск, выказывая здесь отвратительную изнанку, и сама «антисоветская борьба» здешних приживал больше всего напоминала какой-то «Союз меча и орала», вышедшего из-под едкого пера Ильфа и Петрова.

Откровенно говоря, Демьянову было неприятно то, как эти двое изобразили в своем романе дворян, но они будто писали с натуры, побывав в странном, заброшенном мирке монастыря. А на правду чего роптать?

Тем более что и с ним самим здесь многое связано. Свой оперативный псевдоним «Гейне» он получил после того, как перевел на немецкий некоторые вирши Садовского, обещая напечатать их в Берлине. Да и операция, в которой ему прописана главная роль, не зря названа «Монастырем».

Александр Петрович свернул к церкви, в подвале которой был прописан «вождь». Раньше там находилось здешнее домоуправление, а потом, говорят, сам Микоян поспособствовал выделению Садовскому жилплощади – жена поэта гадала на картах супруге Анастаса Ивановича.

Демьянов вошел в квартиру, окунаясь в атмосферу небрежности и бардака. С левой стороны от двери висело чучело тетерева, с правой – голова волка. Далее взгляд терялся – квартира, как бы не в семьдесят квадратных метров, была перегорожена множеством фанерных ширм, над которыми возвышались шкафы с книгами. На некоторых шкафах пылились человеческие черепа – уж так был устроен Садовский, впадал в мистику, любил потустороннее, как-то все это сплетая с монархизмом крайнего толка.

Встречать Демьянова вышла бывшая фрейлина – неопрятная старушенция с длинными рыжими, как будто месяц нечесаными волосами, одетая в грязную рваную белую кофточку и черную дырявую юбку.

– Александр Петрови-ич! – заулыбалась она. – Радость-то какая! Проходите, проходите…

– Кто там, Надя? – донесся ясный, резкий голос Садовского.

– Александр Петрович пришли! – пропела Воскобойникова.

– А-а…

Натянуто улыбаясь, Демьянов прошел в комнату «вождя». Одна стена комнаты была завешена куском парчи, из которой шили поповские рясы, на правой стене висел большой женский портрет.

Сам хозяин квартиры сидел в большом кресле за письменным столом, заваленным книгами и бумагами.

Потеряв ноги еще в первый год революции, Садовский был частично парализован, но голоса хворь не коснулась.

Александр Петрович внутренне усмехнулся: поэт напомнил ему Кису Воробьянинова – тоже лысый, Садовский носил бороду, аккуратно подстриженную клином, лицо его было продолговатым, худым и очень бледным. Одет «вождь» был как всегда – в черный без воротника халат, в черную с высоким воротником рубаху, только вместо пуговиц были пришиты какие-то медные бляхи.

– Здравствуйте, – наклонил голову Демьянов. – Решил нанести вам визит. Кстати, я впервые в вашем жилище. Впечатляет! Далеко не всякий москвич может похвастаться отдельной квартирой.

Садовский довольно ухмыльнулся.

– Я сюда через Наркомпрос попал, – сказал он. – За меня некоторые писатели хлопотали. Меня поддержали тогда Алексей Толстой, который теперь такой негодяй, и Сергей Городецкий, который дурак, и Корней Чуковский, который трусливый, как заяц, и сейчас удрал. Порядочный человек был только что умерший Иван Евдокимов, но и он продался большевикам. По-настоящему порядочна только Мариэтта Шагинян, но она кругом в долгах…[225] Ну, как наша борьба?

– Идет полным ходом, – честно признался Александр Петрович. – Меня уже спрашивали с той стороны, есть ли у нас свои люди в Ярославле и в Рязани.

– Нету, – поморщился «вождь». – Но вы бы сказали, что у нас есть связи с Горьким!

– Уже передал.

– Превосходно! – бодро заключил Садовский.

Не зная, что еще сказать, Демьянов вежливо поинтересовался:

– Над чем работаете?

– А! – отмахнулся поэт скрюченной рукою. – Это мое старое, еще прошлогоднее. Называется – «Немцам». Достал, вот, перечитать захотелось. Навеяло, знаете ли…

– А послушать можно?

Садовский с готовностью подхватил исчерканный лист, прочистил горло и с чувством зачитал:

Христос Воскрес! Спешите, братья! Из мглы кровавой октября Мы простираем к вам объятья, Зовем свободу, ждем царя! Он возвратит нам рай святыни, Свободный труд и честный торг, Забьют фонтанами пустыни, В сердцах заискрится восторг! Да сгинет шайка негодяев, Кем опозорена Москва, Кто нас учил, как попугаев, Твердить дурацкие слова! Христос Воскрес! Отныне снова, Пребудет с нами, как и встарь, Заветное, святое слово: Самодержавный русский царь!

– Здорово, – серьезно сказал Демьянов. – И монархия, и православие, и антисоветский зов…

– О! – поднял палец поэт. – Зов! Хорошо сказано.

– Кстати, – вспомнил Александр Петрович. – Наши друзья велели поддержать вас…

Он вынул из кармана сложенные вместе десять сторублевок. Немцы уже передали на подкупы и прочее более пятидесяти тысяч советских рублей – Судоплатов смеялся даже над тем, что немцы, дескать, финансируют операцию. Эйтингон, чтобы меньше возникало вопросов, велел передать тысячу рублей Садовскому.