— Да я…

— Слушать больше ничего не хочу! — отмахнулся Фёдор. — Хотели послужить государю-кесарю и императору? Вот и послужите.

— Да я тебя сейчас… — рассердился ногаец и потянул саблю из ножен.

Больше он ничего сделать не успел — тяжёлая боевая шпага сверкнула чуть раньше кривого клинка, и ткнулась в грудь, с лёгкостью пробив украшенное затейливой чеканкой зерцало и кольчугу под ней. Бей захрипел, выпустив несколько капель крови из уголка рта, и молча повалился с коня. Рядом чекан батюшки Мефодия пришпилил шлем к голове второго ногайского переговорщика, а булатный тальвар Хасана-хаджи рассёк грудь третьего, попутно отрубив кисть вскинутой в защите руки. И опять всё очень быстро закончилось!

Но нет, продолжается — захлопали выстрелы шести десятков пищалей. Бьют вразнобой, тщательно прицеливаясь, так как за каждого упущенного Фёдор Сидорович обещал лично намылить холку. Зачем же испытывать судьбу и промахиваться? С немыленной холкой оно поспокойнее будет, а захочется помыться, так на этот случай баня есть, где жена всего целиком мочалкой разотрёт и веником обработает. Нет, Полумесяц в этом деле лишний!

Стрельба скоро закончилась, лишь крики раненых доносились. Впрочем, они тоже быстро прекратились — к бедолагам проявили милосердие и дорезали, избавив от предсмертных мучений.

— Всех переняли, Фёдор Сидорович, ни одна сволочь не ушла! — крикнул издалека появившийся на дороге кузнец. — Добычу начали собирать.

— Хрен с ней, с добычей… потери есть?

— Погибших нет, а вот Ивашка Брюквин стрелу сракой вскользь поймал. Рана длинная, кровища хлещет, а зашивать не даёт.

— Скажи ему, что я могу гвоздями заколотить, ежели иголка с шёлковой ниткой не устраивает.

— Понял, передам, — кивнул кузнец Паша и заспешил обратно. Обещание Полумесяца на бывшего немца обязательно подействует, потому что у Фёдора слова не расходятся с делом. — Ивашка, где ты там, колбасник копчёный? Давай лечиться!

А Фёдор Сидорович снял шлем, достал чистый платочек из особого кармашка на поясе, и вытер потную голову:

— Вот и отбились, други мои.

— Ага, — согласился отец Мефодий, осеняя себя крестным знамением. — А так пугали, так пугали…

— Не пугали, а напоминали об осторожности, — помотал головой Хасан-хаджи. — Потом проявили эту осторожность, и победили, за что предлагаю немедленно выпить!

Звякнула о доспехи серебряная фляжка, и таким же непонятным образом появились три серебряные же стопочки.

— Коньяк? — с подозрением спросил батюшка, слышавший о сём напитке, но не пробовавшие его.

— Бери выше! Сорокатравчатая тройной очистки, что не пьянит, а лишь душу греет да веселит, и для здоровья весьма пользительна. В Троице-Сергиевом монастыре в дубовых бочках настаивается, и самим Патриархом благословлена.

— Дорогая, небось.

— Сорок два рубля за ведро.

— Ого!

— Но видит аллах, она того стоит!

Неделю спустя. Ещё южнее деревни Ильясовка.

Ногайский хан Файзулло Каплан нервничал, очень сильно нервничал. До дёрганья глаз и непроизвольной дрожи мокрых от пота рук. Закончилась неделя, отведённая на набег россыпью десятков и более мелких отрядов, и наступала пора возвращаться. То есть, не возвращаться в родные степи, а отправляться в Крым, сыто отрыгивая духом наваристой бараньей похлёбки, и лениво подгоняя плетями длинные вязанки сильных дорогих рабов, и молодых прекрасных рабынь. Те ещё дороже!

Крым ждёт! Но он же не терпит опозданий — уже болят старые раны и сросшиеся в молодости кости, предвещая скорую непогоду. А дожди — это плохо. Именно здесь и сейчас — больше чем плохо.

Развезёт грязь, из-за чего скорость передвижения упадёт втрое, а невольники простынут, заболеют, и начнут умирать. Их не жалко, жалко денег, которые венецианцы готовы выложить хоть прямо завтра. Пусть не завтра, пусть сразу после возвращения, но готовы!

Только никак не возвращаются отправленные в разные стороны тысячи и полутысячи. Бей Каплан, Хуюк нойон, мирза Бельмеш, мурза Кидим, нойоны братья Кара-Мураз… Неужели взяли столько, что добыча отягощает и задерживает? Хорошо бы так — с добычи любого воина хану полагается пятая часть, да десятая сотнику, да десятая тысячнику, да десятая на нужды рода. Никто не остаётся обиженным и обделённым. А если дело не в добыче?

О, шайтан… кто это нахлёстывает шатающегося от усталости коня и не обращает внимания на предупреждающие окрики ханской охраны? Гонец с дурными вестями? Обычно хорошие новости передаёт кто-то из приближённых, очень надеясь на награду, а дурные вести добираются вот так, вместе с тем, кто её привёз и кто ответит головой.

Посылают простых воинов, кого не жалко потерять, и кого в противоположном случае можно заставить поделиться большей частью награды.

— Пропустить! — крикнул хан.

Нукеры охраны чуть отступили, и гонец остановился только перед ногайским повелителем. Что-то хотел сказать, но не смог — прохрипел нечто невнятное и упал с седла на землю. Следом повалился его конь, загнанный до смерти.

Нойон Кобыз, командующий верной охранной тысячей, склонился над неподвижным телом, а потом выпрямился с удивлением на лице:

— Он не дышит!

— Как это не дышит? Он только что живой был!

Нойон ногой перевернул мёртвого гонца лицом вниз, и указал на окровавленную спину, и на две дырки в халате:

— Он был убит ещё раньше, но только долг перед великим ханом заставлял его держаться в седле!

— Понятно, — кивнул Файзулло Каплан и подошёл поближе. — Какого он рода? Из чьей тысячи?

— Неизвестно, — мой повелитель, — развёл руками главный телохранитель. — Но если прикажешь…

— Да уже и неважно, — отмахнулся хан, присев на корточки перед мёртвым гонцом. Сунул палец в одну из ран на спине и зачем-то поковырялся там. — Это чем же его убило?

— Русская пищаль, — мой повелитель.

— Не похоже, — усомнился Файзулло Каплан. — Она бы насквозь пробила, а тут раны только с одной стороны. Мне же показывали как стреляют московские пищали.

— Половина пищалей делается не в Москве, а где-то на Урале у вотяков и вогулов.

— Да какая разница? Всё равно на раны от пищали не похоже.

— Пули попали уже на излёте, — пояснил нойон. — Стреляли в спину, вдогонку, с большого расстояния. А это значит…

— Ну и что это значит?

— Это значит, мой господин, что за его спиной оставались только враги, а наших воинов уже разбили или ещё добивали. Судя по тому, что это единственный, кому удалось вырваться, то живых там не осталось, и ждать больше некого.

— Как же некого? Что ты говоришь, нечестивец? — возмутился хан. — Двадцать тысяч сабель ушло к урусам за добычей… двадцать, ты понимаешь?

— Понимаю, — мой повелитель, — кивнул Кобыз. — И предлагаю подождать их возвращения ещё три дня, после чего срочно уходить в Крым.

— Без ясыря и добычи?

— И то и другое будет потом, но только в том случае, если мы останемся живыми.

Хан Файзулло Каплан упрямо помотал головой:

— Такого не может быть, чтобы урусы не только разгромили, но и полностью уничтожили моих доблестных воинов. Мы же посылали туда не пастухов, а закалённых в боях степных львов, равных которым нет во всей вселенной!

Главный телохранитель если и был не согласен с излишне лестной оценкой ногайских воинов, то промолчал. Изобразил искреннее внимание, ожидая новых откровений повелителя. И они не замедлили последовать.

— Мы будем ждать их ещё десять дней, но не просто ждать, а вышлем навстречу оставшихся здесь воинов. Неужели верная тысяча откажется покрыть себя славой и набить серебром седельные мешки? Урусы десять лет жили в мире и спокойствии, так что их богатства хватит на всех! Но больше всего достанется тому, кто отважен и верен. Я понятно говорю, Кобыз-нойон?

Нойон мысленно застонал, но вовремя одёрнул себя — стоны недостойны мужчины и воина. Поэтому со стонов он перешёл к мысленной ругани. Сколько сейчас сабель в лагере? Тысяч десять, если считать с охраной самого Файзулло Каплана. Вообще-то только охрану и можно считать, потому что остальные вовсе не воины, а простые пастухи, сбежавшиеся со всей степи на запах богатой добычи. У многих даже сабель-то нет, да что сабель, даже копий с железными наконечниками нет, а вместо них обожжённые на костре палки. Или те же палки, но с привязанной к ней сколотой острой костью. Для охоты на сусликов — самое действенное оружие! Но урусы и союзные им казанлыки вовсе не суслики, и оружие у них внушает не только почтение, но и страх. Одна надежда на то, что придётся не воевать, а жечь беззащитные деревни и вязать разленившихся за годы мирной жизни рабов. Правда, надеяться на это — последнее дело. Воин всегда должен быть готов к битве, если он воин, конечно, а не пастух.