А дым… а что дым? Его быстро уносит боковым ветром — не зря старший десятник Лукьян Петрищев вколачивал в бестолковые по его мнению головы новиков сложную науку огненного пищального боя и рассказывал о преимуществах правильно выбранной позиции. Слово это мудрёное Мудищев узнал в том самом загадочно-таинственном Беловодье, где пробыл аж четыре месяца. И ещё много слов узнал, в основном ругательных, но удивительно красивых и точных.

— Куда пополз, еблан? — вот как раз такое слово и вспомнил Влад Басараб, посылая пулю в откляченное гузно ковыляющего на четвереньках подранка. И попал удивительно метко, аж кровавые ошмётки в разные стороны полетели.

— Ну ты и зверюга, Влад, — уважительно заметил Одоевский, оглядывая опустевшую дорогу. — На кол посадить, и то милосерднее бы вышло.

Волошанин криво усмехнулся и вопросительно посмотрел на Бартоша в ожидании команды.

— Примкнуть штыки!

Пётр Верейский в который раз за сегодняшний день изменил своей обыкновенной молчаливости:

— Ихнему главному я колено прострелил. Не добейте случаем.

— Все слышали? — повысил голос Маментий. — Одноногого живым брать, а остальные без надобности.

И как в воду глядел. В смысле одноногости — при попадании в колено пуля с железным колпачком из пехотной пищали Шакловитого способна оторвать ногу целиком. Венгра, сомлевшего от жуткой боли и огромной потери крови, едва успели спасти, перетянув культю тонким кожаным ремешком. Вообще-то Иван Аксаков предлагал шею перетянуть, но десятник решительно пресёк приступ неуместного милосердия.

Правда, потомок татарского мурзы возразил:

— Милосердие, господин десятник, это если он сам сдохнет. Знаешь почему татей вешать полагается?

— Чтоб оружие не поганить или заряд не тратить? — предположил заинтересовавшийся Басараб.

— А вот и нет, засмеялся Аксаков. — У удавленников душа из тела через задницу выходит, и потому её в рай не пускают.

— А если на кол посадить? — уточнил Влад.

— Тогда наоборот, тогда душа верхом идёт и сразу на небеса чистенькой попадает.

— Мать… — Волошанин почесал затылок, сдвинув шлем на сторону. — А я думал…

— Господа дружинники, — нахмурился Бартош, — добычу за нас Пушкин собирать будет?

Вопрос заставил дружинников с некоторой опаской оглянуться. Никто их них не знал этого неведомого Пушкина, но по уверениям старшего десятника Петрищева это более чем страшный человек, который очень не любит делать чужую работу. Пищали после стрельбы Пушкин тоже не будет чистить.

Ещё старший десятник рассказывал про чудо-оружие из всё того же Беловодья, способное сделать тридцать выстрелов подряд без перезарядки, и дыма совсем не дающее. Вроде как есть такое у ближней охраны государя-кесаря Иоанна Васильевича и его воспитательницы боярыни Морозовой. Лукьян Петрищев даже название сообщил — АКМС. Только вот сдаётся, что он неправильно запомнил, так как наставники по пушкарскому делу показывали картинки с этими АКМС. Арматами Корабельными Могучей Силы. Сомнительно, что ближняя охрана государя таскает с собой громадины в сотню пудов весом.

Добычу собрали знатную. Кони, сабли, брони, одежда добрая — это само собой, но ещё на каждом серебра и злата как на Патриархе во время рождественской литургии, да чуть ли не по три перстня на одном пальце, кого не посмотри. Маментий в каменьях не разбирался вовсе, но происходившие из княжеских родов дружинники его десятка довольно улыбались.

А Иван Аксаков не преминул подзадорить Дмитрия Одоевского:

— Вот, Митька, сразу видно уважаемых людей. А вот помнишь…

Одоевский обиженно засопел. Он хорошо помнил, как при поступлении в учебную дружину его заставили снять почти такие же перстни с жуковиньями, а проклятый Мудищев пообещал затолкать их в задницу, если ещё раз увидит это безобразие. Часа полтора потом смеялись… ага, ровно до начала пешего похода на сорок вёрст в полном снаряжении. И сразу стало не до смеха.

Но с тех пор служилый княжич основательно изменил взгляды на жизнь, поэтому прогнал пустую мимолётную обиду и ответил с достоинством и рассудительностью:

— Всё это, Ваня, суета и томление духа. Украшательства нужны тому, кто сам из себя ничего не представляет. До возвращения к старине как оно было, а? Три шубы собольих аскамитом крытых посреди лета надел, кафтан от золотого шитья и не гнётся вовсе, сапоги алые, рожа от жары красная, на башке шапка с воронье гнездо…

— И посох обязательно, — как бы между прочим напомнил Фёдор Ряполовский, заботливо осматривая любимую пищаль. — У кого длиннее тележной оглобли, тот и есть самый уважаемый человек.

— Ага, — согласился Дмитрий. — Я же помню как батюшка одевался, даже если до ветру ходил.

Почти все дружинники посмурнели и тяжело вздохнули. У Одоевского единственного после устроенной Шемякой резни остался живым отец, да и то по причине отсутствия в тот час на Москве. Сейчас он в восьмом чине по Табели, и в каменьях и дорогих шубах для уважения нет надобности — звёзды на воронёном наплечнике говорят о важности их носителя лучше всяких драгоценностей.

Маментий тоже вспомнил про звёзды, и покосился на своё плечо, где сиротливо желтела одинокая тонкая полоска десятника:

— Будут и у нас большие звёзды, господа дружинники! Всё у нас будет!

Татарский сотник Карим выплюнул изжёванную травинку и поморщился:

— А не слишком ли жирно будет, десятник? — он протянул Маментию маленькую пиалу из чернёного серебра. — Вот лучше выпей кумыса, да и забудь.

— Да что мне твой кумыс? — покачал головой Бартош. — Медовухи бы предложил.

— Вот чего нет, того нет. Эти свиньи даже бочки изрубили.

— И ты хочешь, чтобы мы простили?

— Да не предлагаю я простить, десятник! Сам подумай, зачем тратить дорогущее снадобье на какую-то падаль? Давай мы ему просто кишки выпустим, да ими же и удавим.

— Слишком быстро, Карим. Я хочу, чтобы клятый угорец до самого конца всё прочувствовал.

— Тоже правильно, — согласился сотник. — Но снадобье всё равно жалко.

Они сидели на пригорке у небольшого костерка, а внизу догорала и ещё дымилась опустевшая деревня. Венгры не просто спалили её, но и убили всех жителей. Вообще-то такие жертвы в любой войне есть дело привычное, но тут всё иначе. Разбойные угорские людишки приходили не грабить и не за полоном, они развлечься приходили, только вот развлечение получилось слишком страшным и кровавым. Даже видавшие виды татары с досадой морщились и отворачивались, когда видели прибитых к стенам домов баб и вместе с ними же и сожжённых… Дети, брошенные в глубокий колодец и засыпанные всяческим хламом… Мёртвые мужики с отрезанными руками… Случайно оказавшийся в деревне монах с приколоченной ко лбу кружкой для подаяний…

— Нас, Карим, господь не простит, если мы отпустим эту тварь слишком легко, — Маментий поднялся с пропахшей конским потом кошмы и махнул рукой ожидающему решения Владу Басарабу. — Колите ему снадобье да тащите.

Волошанин молча кивнул и достал из поясного подсумка плоскую коробочку с красным крестом на крышке. Открыл, чудь задумался, выбирая нужное снадобье в диковинном пузырьке из мягкого стекла с острой иголкой на конце. Выбрал, и с пугающей ласковостью заглянул в глаза подвывающему от боли главарю угорских лихих людишек:

— Ты же не хочешь умереть? — тот что-то прохрипел в ответ на незнакомом Маментию языке, но Влад в толмаче не нуждался. — А ты и не умрёшь, я обещаю. Ты быстро не умрёшь, хунгарин.

Здоровенный мадьяр чуть ли не вдвое выше и втрое тяжелее худосочного волошанина, но Влад отказался от помощи товарищей по десятку, и лично поволок татя к одинокой берёзе с удобной веткой, на которую заранее набросил верёвку с петлёй. Под верёвкой в мёрзлой земле выдолблена ямка, а рядом лежит заботливо очищенный от коры кол из молодой осинки.

— Нравится? Да ты не молчи, можешь даже ругаться.

Но мадьяр молчал. Ни петля и ни кол по отдельности его не пугали, но и то и другое вместе…