Андрей Михайлович тяжело вздохнул. Он, конечно, собрался менять историю, но не настолько радикально. В том смысле, что своих убивать не хотел, а тверской князь, как ни крути, всё-таки свой, хотя и хреновый. Поэтому и решил изъять Бориса без лишнего шума и крови. А оно вот как повернулось…

Нарочито громкий топот и треск ломающихся ветвей предупредил о возвращении братьев. Вот как раз они сомнениями не терзались, и цвели улыбками от осознания победы. Радостному настроению не мешали даже самодельные носилки из плаща и двух копейных древков, на которых кто-то лежал.

— Пленного взяли?

— Нет, княже, не смогли догнать, — ополченцы положили носилки на землю и Первуша откинул укрывающий груз плащ. — Мы её как застрелили, так все и разбежались. Некого было брать в полон.

— А это кто? — Андрей Михайлович с удивлением увидел сухонькую древнюю старушку в перечёркнутом автоматной очередью латном доспехе, и почувствовал себя Родионом Раскольниковым. — Одна старушка — рупь, десять старушек — уже червонец.

— Это Софья Витовтовна, — пояснил Первуша. — Бабушка царя-кесаря Иоанна Васильевича.

— И вы её…

— Не мы же первые начали, княже. Нет на нас греха.

— Да что же за день такой сегодня? — пожаловался неизвестно кому Андрей Михайлович, и решительно открутил крышку фляжки. — Вот только трупа царской бабушки мне и не хватало для полного счастья.

— Не беспокойся, княже, мы никому не скажем, — пробасил Первуша. — Вдруг она сама от старости померла в Угличе?

— Почему в Угличе?

— Или в Ярославле, — кивнул ополченец. — А здесь её и не видел никто.

— А те, что разбежались?

— Да кто же им поверит? Только не станут они болтать.

— Почему?

— За то, что не уберегли, их на кол посадят.

— А вас, если проболтаетесь?

— А нас-то за что? — искренне удивился Первуша. — Мы же не сами по себе, а под твоей рукой.

— Вот она, средневековая философия…

— Что, княже?

— Это так, мысли вслух, — отмахнулся Самарин. — Всё, уходим отсюда.

— Позволь добычу собрать, — Первуша кивнул на покойного тверского князя.

— Нас здесь не было! Понятно объясняю?

— Понятно, — вздохнул ополченец. — Но похоронить-то можно? Чай люди, не латыняне какие-нибудь.

— Хороните, — разрешил Самарин. — И крест поставьте, что ли…

Много позже, уже после разговоров с друзьями и рассказа Николая о встрече с Софьей Витовтовной, Андрей Михайлович пришёл к выводу, что её гибель пошла на пользу как государству в целом, так и юному государю лично. Слишком уж большим влиянием пользовалась властная и склочная старушка, и она бы ни за что не удержалась от искушения влезть в политику и воспитание внука. Разумеется, к всеобщему благу, как она это благо понимала. Нет уж, пусть лучше так…

А Первуша и Вторуша молчали, не выдавая тайну даже на исповеди. Только иногда приезжали на это место, время от времени подновляя простой деревянный крест без надписей. Зачем? Да кто их знает.

Чтобы окончательно удостовериться в отсутствии у тверичей желания продолжить поход на Москву, Самарин не стал уходить в тот же день. Кто знает, что придёт в голову хмельным воякам при отсутствии командующего? Вдруг найдутся люди, способные мыслить трезво? Дескать, князя по дороге потеряли, зато домой вернулись с победой!

Но лагерь тверского войска не изменился, разве что у роскошного княжеского шатра наблюдалась нездоровая суета. Насколько понял Самарин, разглядывая творящееся действо в бинокль, ближники Бориса Александровича нашли виноватого, и сейчас устроили судилище над каким-то попом, связанным, сильно побитым и стоящим перед судьями на коленях. С пятисот метров слов не слышно, но хорошо видно, как поп мотает головой, видимо отрицая обвинения, и костерит обвинителей последними словами. Очень уж характерно они морщатся, вскипают гневом и хватаются за рукояти мечей.

И вдруг жалко стало священника, страдающего за чужую вину. Держится бодро, но заметно, что живым остаться уже не надеется.

— Первуша, глянь туда, — Андрей Михайлович протянул ополченцу бинокль. — Что тут можно сделать?

Первуша долго смотрел, а потом широко перекрестился и начал читать молитву:

— Отче наш, иже еси на небесех…

— Ты чего? — удивился Самарин.

Ополченец закончил с молитвой и пожал плечами:

— А мы больше ничем помочь и не сможем.

— Вообще ничем?

— Если только от мук избавим, — Первуша потянул с плеча автомат. — Дозволь, княже, милосердие проявить.

— Погоди, — остановил его младший брат. — Нужно отвлечь их, а попа по шумок выкрадем. Помнишь, как у боярина Бутурлина коней… ой… тихонечко пройдём, никто и не заметит.

— Ага, не заметит, — проворчал старший брат. — Три дни гнались, едва ушли тогда.

— Одёжи не было такой вот, — Вторуша потряс маскировочной накидкой. — Мне бы, княже, ещё огниво заморское.

— Зажигалку? — догадался Самарин. — Держи.

Ополченец с благодарностью поклонился:

— Так оно сподручнее.

И растворился в кустах. Первуша помянул младшего брата нехорошим словом, и исчез вслед за ним, оставив Андрея Михайловича в одиночестве.

Долго ничего не происходило, и у Самарина даже устали руки держать бинокль, но вот чуть в стороне от княжеского шатра мелькнул едва заметный огонёк, следом что-то громко бабахнуло, и столб жирного чёрного дыма поднялся к небу. Тут же послышались возмущённые крики, весь лагерь пришёл в движение, и толпа дружно прихлынула к месту пожара.

— Что они там подожгли? — вслух удивился Андрей Михайлович. — И когда успели своровать гранату?

И вообще любимовские ополченцы открывались с новой, неизвестной ранее стороны. Ну ладно, по лесу ходят неслышно, так это охотничьи навыки, но где научились лихо и незаметно скрадывать часовых? Ещё можно вспомнить, что автомат из будущего вызвал не удивление, а восхищённое любопытство, что явно указывает на знакомство с огнестрелом. Даже не просто знакомство, а привычку к нему. И оговорка про уведённых коней… Не их тех ли они крестьян, что урожай на большой дороге собирают? Если вспомнить старосту Филина, то у того вполне разбойничья рожа.

Между тем не страдающие рефлексиями братья мелькнули у шатра, приголубив кулаком по темечку оставленного без присмотра священника, подхватили его под руки, и пропали из виду, будто и не было их вовсе.

— Да нешто мы твоё без спросу возьмём, княже? — немного спустя оправдывался Первуша. — Зачем нам та граната, ежели и без того было чему гореть.

— Ага, — подтвердил его младший брат. — Они же на Москву шли.

— И причём здесь Москва?

— Осаждать, стало быть, хотели. А что за осада без горючих припасов? Там и дёготь, и смола, и даже ворвани чуток. Мы только подпалили, а дальше оно само грохнуло!

— Так и было, — кивнул Первуша. — Рядом бочки с медами стояли, вот они и бросились. Нет, княже, не бочки бросились, а тверичи спасать полезли.

— Ажно сердце кровью обливалось, когда поджигал, — тяжело вздохнул Вторуша и громко икнул. — Монастырские меды, не хрен собачий!

Дышать он старался в сторону, но это Самарина уже не интересовало. А вот поп, всё ещё связанный, вызывал интерес.

— Вы его не убили?

— Я легонечко, — смутился Вторуша. — Как бабу по заднице хлопнул.

— Прокляну! — пообещал священник не открывая глаз. — Ты на кого руку поднял?

— На тебя.

— Вот! — поп с трудом разлепил заплывший левый глаз. — А я кто?

— Грек? — предположил ополченец. — Тогда на мне греха нет.

— Сам ты грек! — от возмущения у батюшки открылся второй глаз. — Я митрополит!

— Брешешь, собака! — ухмыльнулся Вторуша. — Митрополита Евлогия я видел, и ты на него не похож. Вот тебя ужо наш князь за наглую лжу на кол посадит!

— Какой князь?

— Знамо какой, — ополченец показал на стоящего рядом Самарина. — Князь Андрей Михайлович.

Скорее всего, поп что-то уже слышал про пришельцев из Беловодья, опекающих малолетнего кесаря, потому что побледнел и замолчал.

— Первуша, развяжи его.