О самом главном чуть не забыл. В Москве благополучно прошёл и успешно завершился громкий процесс над группой изменников, врагов и предателей, который продажная буржуазная пресса, слабо знакомая с русским языком, окрестила "делом о заговоре ягодиц".

Глас народа, сурово требовавший расстрелять банду фашистско-троцкистских зверей, во внимание принят не был. Приговор прозвучал неожиданно мягко. Все дожившие подсудимые благополучно признали свою вину, чистосердечно покаялись в содеянном, и отправились на двадцать лет помогать эстонским захватчикам. Символичная дата. На свободу им выходить как раз в пятьдесят третьем. Кто кого переживёт на этот раз?

— Разрешите войти, товарищ генерал? — Стук в дверь и голос Заморского заставили меня оторваться от воспоминаний и размышлений.

— Конечно, Сан Саныч, располагайтесь, — улыбнулся я гостю. Умеет же человек настроение поднимать. Кажется, мелочь, одно слово в звании пропустил, а на душе приятность необыкновенная.

— Я чего зашёл-то, Изяслав Родионович, — пояснил боцман. — Тут давеча Кренкель опять про иконы спрашивал. Так у меня есть ещё Мария Магдалина.

— Кающаяся? — Уточнил я. — Тогда не пойдёт.

— Нет, ещё до того…. Мне её супруга всегда с собой в рейс даёт. Ну, чтоб не шибко хулиганил в заграничных портах.

— А в наших, значит, можно? И как, помогает?

Заморский сдвинул шапку, смущённо почесал затылок и признался:

— Если не заходить никуда, то очень помогает. А так — нет. Ну что, приносить?

— Обязательно. Только постарайтесь не показывать её генералу Архангельскому.

— Не одобряет?

— Стесняюсь своей религиозности, — пояснил я свою необычную просьбу.

Боцман ушёл за самым важным элементом нашей с Эрнстом Теодоровичем конструкции, но прилечь мне не удалось. Дверь каюты грозно скрипнула, и на пороге возник грозный начальник. Мало ли, что мы в одном звании. Всё равно боюсь и уважаю.

— Признавайся, какую на этот раз каверзу готовите?

— Побойся Бога, Гиви. Что я могу сделать, находясь в нескольких тысячах километрах от ближайшего населённого пункта?

— Сам бойся. Зачем послали в британский парламент телеграмму неприличного содержания?

— Это не я. Это, наверное, немцы послали. Постой, а ты откуда знаешь? Я же зашифровывал секретным кодом Адмиралтейства.

— Который знают в каждом приличном Генштабе, — закончил за меня Гавриил Родионович. — И теперь в королевском флоте скандалы и отставки. Ищут предателя, передавшего эти коды русским.

— Вот русофобы. Чего они всё время на нас сваливают? Охамели? — Моё справедливое негодование не знало границ.

— Изя, не валяй дурака. Хоть бы по-французски написал. Или за сто двадцать лет язык забыл?

— Скучно же, — пожаловался я напарнику. — А давай, на самом деле, вселимся в кого? Ты, например, в Рузвельта. Мне — Черчилль. Ну как? Сначала соберёмся вдвоём, и Гитлеру напинаем. Потом итальянцам и японцам. А напоследок переругаемся и передерёмся между собой. Чего сразу дурак? Не брал я твоё пиво! Флоты перетопим, армии распустим, оружие пропьём. Э-э-э…. В смысле, Сталину подарим. За то, что он нас помирит.

— А потом? — Гиви вроде бы начал проявлять интерес к моему предложению.

— А потом пусть товарищ Сталин думает. Как хочет, так и управляет миром. Вдруг удастся сверхгалактическую русскую империю построить? А мы помогать будем и советовать. Потом получу звание трижды генералиссимуса, Крым, в пожизненное пользование, и буду купаться в тёплом море и кушать виноград. Себе можешь Константинополь взять. Нравится? Забирай, мне не жалко. С Виссарионычем я договорюсь.

Генерал-майор Архангельский отчего-то закатил глаза и начал биться головой о дверь. Радуется? Скорее всего. Ну, ещё бы! Я предложил ему вековечную мечту русского народа вообще, и каждого попаданца в частности — Черноморские проливы. Кто оценит степень моего патриотизма?

Гиви не оценил. Он молча поднялся с пола, куда до этого он медленно сполз по дверному косяку, и ухватил меня за горло. И это вместо благодарности? Пришлось осторожно освобождать мой нежный организм от цепких пальцев непосредственного начальника, отгибая их по очереди в течении получаса. Ещё бы сутки, и мог бы задохнуться. Потом предложил воды из графина. Гаврила отказался, безмолвно, одними глазами потребовав коньяка. Опасная бледность, наконец, покинула щёки заслуженного архангела, и он смог произнести нормальным голосом:

— Изя, забудь. Никаких солитёров.

— Ты про что?

— Нет, это ты про что? — Переспросил Гиви. — Как называют тех, кто внутри человека живёт?

— Попаданцы? — Предположил я с робкой надеждой.

— Гельминты! — Гаврила грубо наступил на горло моей песне, чуть было не ставшей лебединой.

Зачем так переживать? Нет, так нет. Есть немало других способов развлечься.

— Включать, Изяслав Родионович? — Вопросительно посмотрел на меня Кренкель.

— С Богом, Эрнст Теодорович. — Я отступил от заработавшего агрегата и, на всякий случай, перекрестился. Знаете, как оно бывает с опытными образцами?

Аппарат выглядел…мощно. Точное его название наукой было не установлено, но впечатление он производил соответствующее, скажу я вам. Кое-где таинственно гудел, в нужным местах искрился или шипел. Изредка доносились мерные постукивания. Всё, как и положено для гениального озарения мысли, было собрано на скорую руку. Поясню. Это значит, что везде свисали пучки проводов, железные штыри непонятного назначения, верёвочки, которыми были привязаны некоторые детали. Лепота! Творчество — оно же не ремесло, и внешними формами не заморачивается.

Вот, сравните скифскую бабу, которая памятник, с любой скульптурой античного мастера. Подойдёт неграмотный кочевник, посмотрит на первую, скажет: — "Вах! Какой жэншина! Красыва!" И ускачет себе дальше, Древний Рим разрушать и грабить. А там попадётся под его боевой топор Венера Милосская или Дездемона Шекспирийская, и не ворохнётся ничего в мохнатой душе, не дрогнет рука в молодецком размахе. Потому, как натура истинного творца и ценителя прекрасного не терпит холодного совершенства линий.

Ах, волшебные линии…. Бывало, положишь так руку нежно, проведёшь…. Помнится, в четырнадцатом году, в Париже…. Нет, в прошлом четырнадцатом. И вот, значит, мы с генералом Милорадовичем откушали шампанского изрядно в ресторации, и занесла нас судьба к графине…. К чему фамилии? В них ли дело? Не будем компрометировать практически порядочную женщину. Вот там были линии, я вам скажу! Берёт она меня за руку, улыбается, и нежно так говорит:

— Товарищ генерал-майор, мощность на второй уровень выводить? Или ещё подождём?

— Что? А где графиня? — Спрашиваю у Кренкеля.

— На столе, — не моргнув глазом отвечает старший радист.

— Зачем?

— Не зачем, а с чем, — поправляет меня Эрнст Теодорович. — С ним. Что, пора?

— Можно, а то уже мерещится всякое.

— Это от усталости. Не бережёте Вы себя, Изяслав Родионович.

— Отдыхать после войны будем, товарищ Кренкель.

— Разве сейчас война?

— Настоящий коммунист всегда найдёт себе битву.

— Я же не коммунист.

— Ну и что? Работать всё равно надо. Наливайте.

Мы выпили, и я прислушался к внутренним ощущениям. Нет, кажется сейчас отпустило. А то совсем, было, собрался лететь в ближайший населённый пункт, воспользовавшись покровом долгой полярной ночи. А что? Часа за три до Аляски долечу, нам для полёта крыльями махать не нужно. У нас даже мышц махательных нет. Врождённая антигравитация, помноженная на силу мысли. А так как я очень умный, скажу без ложной скромности, то и скорость держу приличную. Не ракета, конечно, но реактивному истребителю не догнать. Испытано на личном опыте.

Или не рисковать? Зачем Гавриила Родионовича расстраивать? Ему же завидно будет. К тому же и холодно очень. Так во время полёта согреюсь. Тогда какой смысл лететь, если и так тепло будет?

Это Гитлер во всём виноват. Он, собака! Больше некому. Сейчас я ему устрою.