— Чем могу помочь вам в столь скорбный для вас день? — раздался тихий, проникновенный и настолько сочувствующий голос, что Максим, дабы не разочаровывать этого человека, готов был сам лечь в могилу. Голос принадлежал высокому смуглому человеку с черными прилизанными волосами, резкими морщинами на щеках и в шикарном смокинге с поддетой под него теплой пушистой вязаной жилеткой. Лицо его Максиму уже было знакомо — оно красовалось на выставочных плитах.

— Мне бы цветы, — скорбным голосом, приличествующим месту, моменту и соседству гробов, сказал Максим.

— Как зовут усопшего? — уже деловито поинтересовался Семен Петрович Яйцов (именно это имя, отчество и фамилия золотились на черном мраморе под фотографиями).

— Женя. Евгения. Она женщина, — не вдаваясь в цели данной покупки, дабы не превращать это место в балаган, сообщил Максим. Зачем С. П. Яйцову нужно было имя, он пока не понимал.

— Подождите пожалуйста, господин. Я постараюсь сделать все быстро, — и Семен Петрович исчез в находящейся позади двери с надписью «Служебное помещение. Клиентам вход строго воспрещен!». Тем временем Максим изучил даты смерти продавца и обнаружил, что ближайшее время отправки на тот свет должно было наступить через три года. Если это не случиться, то назначались еще четыре даты — через шесть, десять и одиннадцать лет.

Дверь раскрылась, и появился Семен Петрович, неся роскошный венок из пластмассовых цветов с железными стеблями, припаянными к проволочному ободу и оплетенными муаровой лентой с серебряной надписью «Спи спокойно, Евгения». Максим сел на подвернувшийся кстати гроб.

— Я взял на себя смелость самому сочинить надпись, — объяснил Семен Петрович, любовно поглаживая венок. — Но если вам не нравится, то за дополнительную плату мы ее перепишем.

— Простите, — сказал Максим, — а живых цветов нет? И не в виде венка, а виде обычного букета и без всяких лент?

— О, молодой человек, — профессионально пустил слезу Семен Петрович, я чувствую, что она была очень дорога вам! Вот уже много лет я не слышал, чтобы кто-нибудь хотел возложить на могилу живые цветы. Это слишком дорого и непрактично в наше время.

— У нее день рождения, — попытался объяснить Максим, но продавец заголосил, уткнувшись лицом в траурные ленты.

— Горе! Какое горе! Позвольте высказать вам, дорогой друг, все соболезнования, которые приходят мне в голову! Потеря подруги, да еще в ее день рождения… Какая трагическая случайность, какая жестокая насмешка судьбы… Хотя, если вы сможете зайти завтра, то я смогу раздобыть для вас…

— Она… меня… пригласила… сегодня… — чеканя каждое слово сказал Максим.

Фраза резанула слух Семена Петровича, и он непонимающе уставился на Максима. Его руки все еще сжимали малость помятый венок, а из глаз выкатывались последние искренние слезы сочувствия.

— Так она жива? — прошептал он и, увидев кивок Максима, продолжил уже громче: — Да как в вашу голову пришла такая кощунственная мысль, такая дикая фантазия, такое пренебрежение человеческими чувствами? Неужели вы не нашли более подходящего заведения для своих глупых шуток и выходок?!

— Извините меня, — стал оправдываться Максим. — Понимаете, мне дали ошибочный адрес. Я, действительно, хотел купить цветы женщине… живой женщине, у которой сегодня день рождения. Вообще-то, я хотел попасть в цветочный магазин.

Семен Петрович еще долго возмущался, оскорблялся, выкрикивал обвинения в адрес аморальных шутников, теребя несчастный венок и размазывая надпись на ленте. Максим, как мог, успокаивал его, извинялся, благодарил за высказанные, пусть и не к месту и не ко времени, соболезнования, восхищался прекрасным венком, который он не отказывался оплатить, раз вышло такое недоразумение и были впустую потрачены материалы и силы на его изготовление, и даже, возможно, подарить его в качестве сувенира поименованной даме…

Усмотрев в последних словах Максима новую насмешку, начавший было успокаиваться Семен Петрович опять взорвался потоком нелестных слов по отношению к Максиму, и препирательство пошло по новому витку. Такое продолжалось несколько раз — продавец кричал, брызгая слюной и угрожающе размахивая пришедшим в негодность венком, от которого во все стороны разлетались пластмассовые розовые и голубые цветы, затем уставал, успокаивался, замолкал, Максим честно говорил свою реплику, и цикл начинался по новой. В конце концов, когда испуганный Максим уже начал прицениваться к мраморной плите, Семен Петрович устало махнул рукой и набросал на блокнотном листе несколько строк толстой чернильной ручкой с золотым пером, и протянул его Максиму. На нем красными чернилами каллиграфическим почерком были выписаны восемь адресов.

— Магазины цветов, — объяснил он.

Максим стал горячо благодарить, извиняться, безуспешно совать ему в руку денежную купюру (успех пришел только тогда, когда он добавил еще две), дружески хлопать по спине и добродушно смеяться.

Сегодня ему хронически не везло. Он объехал все адреса, данные Яйцовым, но натыкался либо на развалины, либо на пустые помещения, либо все же на цветочные магазины, в которых из цветов были одни искусственные пальмы и плесень на стенах. Все адреса, лежали в разных концах города, и ему пришлось не раз и не два пересечь его по диагонали, петлять по малознакомым и опасным районам, несколько раз ввязав ться в перестрелки, чуть не угодить под бомбежку, пoмочь разобрать два завала от рухнувших домов, еще раз заправиться, правда на совсем другой автозаправке и без инцидентов, пересечь мост, чтобы попасть в центр, подвергнувшись обнюхиванию и ощупыванию собаками-мутантами, снова вернуться на периферию, выспрашивать у случайных и очень напуганных прохожих нужные улицы или переулки, снова петлять, снова искать, стрелять, выспрашивать…

Улицы, дороги, пепелища, люди, патрули, собаки, снег, дождь и грязь слились перед ним в единую картину города, издыхающего, словно облученная опухоль, раскидывающая во все стороны среди лесов, полей, болот, ручьев и рек свои щупальца-метастазы фанерных трущоб, помоек и редких новостроек, могущих стать новыми смертельными зародышами.

Когда в последнем магазине он увидел ту же безрадостную картину пластмассовой и полиэтиленовой поросли, он в изнеможении опустился на предусмотрительно подставленный стул и подпер небритый подбородок кулаком. Все, финиш. Посидев так под сочувствующими взглядами продавщиц, он поднялся и вышел под снег.

У самой машины его нагнала одна из девушек, самая симпатичная, на его хладнокровно-равнодушный взгляд, констатирующий это чисто автоматически, как компьютерная программа, вычисляющая экстремум кусочно-гладких функций. Она была брюнеткой с разлетающимися, словно крылья птицы, бровями над зелеными глазами, коротким носом и короткой верхней губой, открывающей белые и ровные зубы. Она куталась в облезшую шубку и, чтобы не вести разговор в непогоде, он пригласил ее сесть в броневичок.

— Я могу помочь тебе, — сказала девушка. — Цветов в городе нет и не будет, но я знаю, что, по специальному заказу, их привозят из оранжерей, расположенны далеко за городом.

Максим с сомнением оглядел ее, про себя отметив, что с тех пор как она закуталась в шубку, с ее ног исчезли форменные красные чулки в сеточку, и от этого смуглая гладкая кожа покрылась пупырышками от холода или нервного возбуждения.

— Да, — спохватилась она под его пристальным взглядом. — Меня зовут Матильда, — и протянула Максиму теплую ладошку. На лбу у нее ясно читалось, что зовут ее что-то вроде Светы или Марины, но Максим не возражал и против псевдонима.

— Где эта ферма? — скептически спросил он, доставая с заднего сиденья планшетку со свежей спутниковой съемкой города и близлежащих районов, которую Вика регулярно вытаскивала из военной сети. Нелегально, разумеется.

Лже-Матильда, к удивлению Максима, карту читать умела и довольно толково объяснила ему, как удобнее всего добраться до таинственных оранжерей, водя пальцем без ногтя по линиям дорог и проселков, которыми город окутался, словно грибницей.