— Руслан Петров, что ли? — сказала Изабелла.

Она смотрела на меня поверх пышной причёски Сергея. Ухмыльнулась. Музыканты отреагировали не слова Беллы Корж улыбками. Чага и Веник обменялись шутками, хохотнули. Бурый заглянул в пустой стакан, вздохнул. Рокот сощурил глаза — смотрел не на моё лицо, а на мои руки: будто силился распознать ту мелодию, что я наигрывал.

Я оставил слова Беллы без ответа.

Завершил проигрыш.

Посмотрел Изабелле в глаза и запел:

— Ты возьми моё сердце на память. Пусть согреет оно твои руки…

— Я кричу: «Не уходи!» Сердце рвётся из груди…

Звуки моего голоса метались по репетиционной комнате: чёткие, громкие. Мне не понадобился усилитель, чтобы заполнить ими этот маленький зал. Я не жалел голосовые связки. Только сейчас прочувствовал, сколько эмоций вложила Алина Волкова в свои стихи. Не утаил их и не проигнорировал. Голосом извлёк их из песни, сконцентрировал в своих словах и в музыке. А во время рефрена обрушил эмоции на расслабившихся после «отработанного» концерта слушателей.

Музыканты и Белла смотрели мне в глаза, не шевелились. Чага и Веник молчали, не улыбались. Бурый держал в руке бутылку из-под портвейна. Он словно позабыл о ней: не убрал пустую тару под стол. В глазах Сергея Рокотова отражались светившие под потолком лампы. Рокот прижал к своему плечу руку Корж. Он будто задремал с открытыми глазами. Изабелла застыла за спиной своего ухажёра. Широко распахнула глаза. Её нижняя губа чуть вздрагивала.

Я в последний раз повторил припев, отыграл аутро.

Замолчал. Накрыл рукой струны.

— Вот, как-то так, — нарушил я воцарившуюся в комнате тишину.

Поставил гитару у стены.

Чага и Веник переглянулись и тут же посмотрели на Рокотова. Бурый печально вздохнул, опустил пустую бутылку на пол. Белла провела пальцем под глазами, шмыгнула носом.

— Кхм… неплохо, — сказал Сергей. — С аранжировкой для нашего ансамбля пришлось бы повозиться. Я бы слегка изменил тональность: всё же мы играем на танцах. Чуть ускорил бы темп.

Рокотов моргнул, пошевелил бровями — будто прогнал наваждение.

— Вот только нам эта композиция не подходит, — сказал он.

Сергей покачал головой.

Добавил:

— Жаль, конечно. Но это не наша песня.

— Почему, не подходит?! — сказала Белла. — Почему не наша?!

Она встрепенулась, убрала с плеч Сергея свои руки, посмотрела на Рокотова сверху вниз.

— А мне песня понравилась! — заявила она. — Она хорошая!

В голосе Корж прозвучали капризные нотки.

Рокот пожал плечами, не обернулся — взглянул на меня.

— Песня здоровская, — сказал он. — Я с этим и не спорю.

Сергей развёл руками.

— Ёлы-палы, Крылов, но ты же сам понимаешь, что написана она для женского голоса, — сказал Рокот. — Вся эта плаксивая тема нравится девчонкам. Но в исполнении мужика звучит она…

Он пощёлкал пальцем.

— …Фальшиво, не по-настоящему.

Сергей пожал плечами.

— Крылов, ты клёво спел, — сказал он. — И слова замечательные: во время припева аж мурашки по коже бегали. Но были места… где я едва не скрипел зубами от диссонанса.

Рокотов почесал подбородок.

— Как бы объяснить… — продолжил он. — Крылов, вот эта вся плаксивость про сердце… не к лицу она мужику. Понимаешь меня? Девчонке я бы за неё поаплодировал. Но не пацану.

Сергей усмехнулся.

— Парни… да и некоторые девчонки нас не поймут, — сказал он. — От лица женщины все эти словечки о сердце в руках звучали бы охренительно. Но от лица парня они — не иначе как слюнтяйство.

Рокотов покачал головой.

Белла вздохнула, но не возразила.

— Так может… у Петрова другие стихи есть? — спросила она.

Сергей указал на гитару.

— Эту песню девчонка сочинила, — заявил он. — Не Руся. Точно тебе говорю.

Корж махнула рукой.

— Ну, тогда это стихи Русиной подружки, — сказала Изабелла.

— Разве? — сказал Рокот.

— Серёжа, ты же сам говорил, что у Крылова нет друзей, — заявила Белла. — Так ведь тебе та девка из его класса сказала? Значит, его «один друг» — это либо Петров, либо эта наглая деваха… Надька Малинен.

Рокотов посмотрел мне в лицо.

— Может и она, — сказал он. — Возможно, ты и права.

Спросил:

— Крылов, твой друг давно сочиняет стихи? Есть у него что-то… нейтральное? Такое, что мог бы петь ты или я? Ну… или даже Чага. Потому что Белла, к сожалению… не любит петь.

Он погладил руку Изабеллы, вновь вернувшуюся на его плечо.

Корж дёрнулась, но промолчала, закусила губу.

— Поинтересуюсь у него, — пообещал я.

В репетиционном зале я надолго не задержался. Около часа слушал рассуждения музыкантов ВИА о перспективах развития советской эстрады, просветился на тему разницы между «нашей» и «не нашей» современной музыкой, обсудил с парнями достоинства и недостатки отечественных спиртных напитков. О женщинах не говорили: эту тему «на корню зарезала» подруга Сергея Рокотова. Когда Бурый отправился за портвейном — я ушёл вместе с ним. Из Дворца культуры мы вышли вместе: через один из многочисленных «служебных» ходов. К нему нас провела знавшая все входы и выходы ДК Изабелла Корж. Очутился я на улице не с той стороны, куда всё ещё спешили любители танцевать; не там где меня могли дожидаться юные поклонницы Котёнка (в том числе и Лидочка Сергеева). Попрощался с Курочкиным, втянул голову в плечи. Зашагал не в направлении своего дома — едва ли не в противоположную сторону.

К своей пятиэтажке добрался «партизанскими тропами», обошёл кратчайший маршрут «по дуге».

«Засаду» в подъезде не обнаружил.

Выполнил данное маме обещание: вернулся домой до полуночи.

Утром я ещё во время зарядки изгнал из головы все мысли, что не касались работы над книгой. За завтраком слушал маму вполуха: воскрешал в воображении сцену, на которой вчера завершил работу. Во вчерашнем куске текста рядом с главным героем книги появился новый женский персонаж. Но первые фразы она произнесёт в сегодняшнем диалоге. Я представлял, как именно будет эта женщина вести себя с собеседниками. Дожидался, когда её уже почти оформившийся в моей голове образ обретёт не только визуальные черты. Вот только вымышленная дамочка не говорила — отмалчивалась. Словно чего-то стеснялась. Я слушал мамин рассказ о квартальном отчёте и размышлял над тем, почему в моих мыслях застопорился сегодняшний диалог. Главный герой с готовностью выдавал свои реплики. А вот женский персонаж будто воды в рот набрал.

Я вымыл посуду — это единственное, чем я помогал маме «по дому» (помимо выноса мусора). Услышал, что мама включила телевизор — она ещё вчера запланировала посмотреть фильм-концерт «Здесь мой дом родной» (я снова удивился её «всеядности», как телезрителя). Закрылся в своей комнате. Зашторил окно, чтобы не посматривать на верхушки сосен. Уселся за письменный стол. Главный герой сыпал на своего оппонента безответными фразами. Словно в театральной пьесе, где один из актёров позабыл свои реплики. «Ну, и чего тебе нужно?» — мысленно обратился я к упорно молчавшему персонажу. Снова прошёлся мысленным взором по внешности вымышленной женщины. Напомнил себе, с какой целью ввёл её в повествование. Откинулся на спинку стула, посмотрел на настольную лампу. Постучал ручкой по чистой странице тетради.

— Ну и фиг с тобой, золотая рыбка, — пробормотал я. — Не хочешь разговаривать? Будешь немой. Сама напросилась.

И тут же вскинул брови.

— Так вот почему ты молчала?! — сказал я. — Ты не умеешь говорить. Замечательно. Неплохой вариант…

Мысленно подкорректировал поведение главного героя. Отметил, что мозаика книжных событий сложилась в чёткую и логичную картину. Улыбнулся. Снова прочёл предложение, которым завершил вчерашний отрывок. Начало следующего абзаца уже родилось в голове — торопливо перенёс его на бумагу. Мелькнуло сожаление о том, что я (будто тот самый Достоевский) писал от руки, а не печатал на клавиатуре компьютера. Я отмахнулся от этой досадной помехи. Строчку за строчкой изливал на бумагу рождавшиеся в голове предложения. Позаботился о том, чтобы главный герой разобрался в причине молчания женщины быстрее меня (напомнил себе, что «тормозов» читатели недолюбливали). Следил, чтобы запущенные фоном события исчерпывающе пересказывали «реальные факты», но не затмевали собой основное («приключенческое») направление сюжета.