Мама не увидела в нашей квартире Лену. Но застала у нас дома Барсика… и огромную блестящую лужу в самом центре моей спальни (хотя я буквально пару минут назад «ликвидировал» предыдущий потоп). Она с печальным вздохом покачала головой. И напомнила мне о своей аллергии на кошачью шерсть.

— Котёнка завтра заберут, — сказал я.

— Точно заберут? — устало переспросила мама.

— Унесут, — заверил я. — Обещаю.

Встреча с Леной Кукушкиной и её отцом в это третье сентября отличалась от прошлой.

А вот Барсик вечером и ночью «отработал» чётко по плану (с одной лишь разницей: ковёр не пострадал).

Ночью я снова увидел сон.

Но в этот раз он больше походил на воспоминания: не на настоящие — на искажённые моим воображением.

В этом сне я стоял в траурном зале рудогорской больницы.

Здание строили и проектировали не советские строители, а финны. В других городах я подобных не видел. Потому сразу сообразил, где очутился.

Я уже бывал в этом помещении раньше: в сентябре тысяча девятьсот восемьдесят первого года, когда хоронили Алину Волкову. Теперь в траурном зале больницы тоже стоял гроб. Вот только не закрытый, как тогда.

В гробу я увидел свою соседку по парте — бледную, наряженную в белый саван. Замер в изголовье гроба. Рассматривал причесанные рыжие волосы и окрашенные розовым лаком ногти на руках мёртвой девчонки.

А справа и слева от меня стояли наши одноклассники — ученики десятого «А» класса рудогорской школы. Увидел я здесь и Васю Громова, и Лидочку Сергееву, и Наташу Кравцову — никто из них не пришёл проститься с Волковой в «тот» раз.

И уж тем более, десятиклассники на прошлых похоронах не держались за руки (соорудив хоровод). И не напевали тихими голосами: «С днём рождения тебя, с днём рождения тебя…»

Я проснулся за минуту до сигнала будильника. Взглянул на циферблат, ударил ладонью по кнопке. Моргнул — развеял остатки не самого приятного сновидения. Голоса поющих десятиклассников смолкли: сменились птичьим щебетом. Я повернул голову — не заметил ни гроб, ни толпу школьников. Увидел размытые очертания своей рудогорской квартиры — не траурный зал и не больничную палату. Нацепил холодные очки, посмотрел на окно. На улице уже почти рассвело. Ветер за ночь разогнал облака. Теперь он покачивал вершины сосен и будто убаюкивал меня, намекал: нет причины выбираться из тёплой постели. Вот только я с ним не согласился. Потому что мой желудок тоже проснулся. К диетам он не привык. Живот тоскливо урчал, подпевая птицам: настойчиво требовал накормить его завтраком.

Но встал я не сразу: отвлёкся на «просмотр» сегодняшних событий — тех, что ещё не произошли, но уже были мною однажды пережиты. Скользил взглядом по стенам и шкафам, рассматривал корешки расставленных на полках книг. Понял, что «то» четвёртое сентября не запомнилось мне интересными событиями. Воспоминания о нём выглядели невзрачными и скучными, как и о большинство учебных дней в том месяце. Но я всё же отыскал в памяти нечто примечательное: «Сегодня у Алины Волковой день рождения». Представил, как Снежка вновь поздравит мою соседку по парте перед уроком; мысленно повторил её слова (хотя в прошлый раз к ним не прислушивался — посматривал на затылок Лидочки). Решил, что поздравление классной руководительницы меня не впечатлило — ни тогда, ни теперь.

Я руками протёр глаза, зевнул.

Отметил, будто между прочим, что до гибели Волковой осталось шесть дней.

Сел, свесил с кровати ноги.

Подумал: «Кукушкин вчера вечером не курил около нашей двери».

Заметил на полу блеск луж — покачал головой.

Добавил: «И ковёр я на этот раз уберёг».

Зевнул и сам у себя спросил: «Так почему Алина Волкова должна умереть?»

Сегодня мама приготовила омлет. И составила мне компанию за завтраком. Я утром снова любовался на её стройную фигуру и на её лишь слегка исчерченное мелкими морщинами лицо. С удовольствием слушал мамин голос, смотрел ей в глаза. Думал о том, что совсем скоро поговорю и с папой: с каждым вновь прожитым в Рудогорске часом я всё меньше верил, что «проснусь». Да и не хотел я «просыпаться»: не чувствовал желания сменить мамину компанию на прикрытые медицинскими масками лица медиков в отделении интенсивной терапии. Почти развеялась (вернувшаяся вместе со мной в прошлое) накопленная за время многомесячной болезни усталость. Боль теперь не сводила меня с ума. Я помнил о ней. Знал, что она снова вернётся. Вот только надеялся, что вновь повстречаю её не скоро.

Вкусный завтрак, беседа с мамой и предчувствие скорой встречи с отцом прогнали тревожные мысли и воспоминания. Я не мечтал о возвращении в нижегородскую больницу и в своё разрываемое болью немолодое тело. Хотя и тянулся изредка в карман за телефоном, гнал мысли об оставшихся в другом времени «нужных» вещах, ловил себя на желании прочесть новости и письма в интернете. Считал выгодной сделкой обмен инвалидного кресла на очки и старого тела на молодое. Жизнь в Советском Союзе и учёба в школе виделись мне отличной альтернативой больничным стенам, уколам и прочим процедурам, ставшим за время болезни привычными. Скучал я сейчас лишь по сыновьям (о третьей по счёту супруге почти не вспоминал). Но понимал, что мои мальчики давно повзрослели — проживут и без меня.

Мама поцеловала меня в щёку и ушла на работу.

А я вымыл посуду, вытер в спальне лужи и отгладил стрелки на брюках.

Белый котёнок прятался под письменным столом и лишь изредка выглядывал из своего укрытия, пока я собирался в школу.

— Школьная пора и при всякой погоде… — мурлыкал я слова песни.

Натянул ещё тёплые после встречи с утюгом брюки. Заправил рубашку. Сыновья долго отучали меня от этой привычки, доказывали: «Сейчас так рубашки не носят». «А вот в восемьдесят первом году именно так и носили», — подумал я, застегнул пуговицы на манжетах. Снова задумался: не надеть ли галстук — решил, что «не сегодня». Вышел в прихожую, бросил прощальный взгляд в зеркало. Заметил блестящий пушок на щеках. Поправил воротник куртки, прижал к переносице очки. Снова ухмыльнулся при виде своей причёски. Подумал, что с такими длинными волосами я походил не на Гарри Поттера, а на Трубадура из мультфильма «Бременские музыканты»… только в очках. Отбросил со лба чёлку (шрам в виде молнии на лбу не обнаружил). Громыхнул дипломатом и приоткрыл дверь.

Поднял взгляд — увидел Лену Кукушкину. Семиклассница стояла около двери в свою квартиру. Читала. Я отметил, что из-под куртки девочки выглядывало школьное платье, а на шее Кукушкиной алел пионерский галстук. Увидел прислонённый к стене раздувшийся от тетрадей и учебников портфель, сумку со сменной обувью (тут же проверил, не забыл ли мешок с туфлями: злые детишки не пустят без него в школу). Взглянул на белые гольфы, что почти полностью спрятали тощие голени девчонки; посмотрел на острые колени Кукушкиной. Заметил: Лена сжимала в руке уже знакомую мне книжонку в сером переплёте. «А. Солнечная. Рисунок судьбы: избранные произведения», — вспомнил я. Девочка переминалась с ноги на ногу. Я кашлянул — Кукушкина вздрогнула, повернула ко мне лицо. Улыбнулась. Закрыла книгу, поспешно сунула её в новенький портфель.

— Здравствуй, Ванечка! — сказала Лена.

Я ответил на её приветствие коротким «привет».

— Как там Барсик? — спросила Кукушкина. — У него всё в порядке?

Я кивнул.

Отметил, что на лестничной площадке не пахло табачным дымом. И окурков около своего порога не нашёл.

— Всё у него замечательно, — сказал я. — Пьёт и писает.

Хлопнул по груди рукой — проверил, не забыл ли ключ; захлопнул дверь.

— А я вот… ждала тебя, — сообщила девочка.

Дернула плечами, помахала ресницами.

— Вижу, — сказал я.

Громыхнул содержимым дипломата. Сегодня я не наполнил его книгами: поленился (да и не счёл нужным: помнил главы учебников наизусть). Незакреплённый пенал с карандашами и шариковыми ручками свободно перекатывался внутри моего ученического чемодана — от стенки до стенки.