Конечно, здесь не существовало программ, длинных бумажных дырявых лент или картонных карточек с квадратными отверстиями, не было здесь и терминалов для ввода и снятия информации, диководов, сиди-ромов и ДВД, сетевых кабелей и мультимедийных причиндалов, здесь человек и машина являлись настоящими и поноправными партнерами, что невозможно при работе на обычных компьютерах, где двигающий мышкой восхищается быстродействием и успокаивает себя туповатостью электрического напарника, удивляется его могуществу и стучит раздраженно по клавишам при «зависании».

Вика сидела на высоком столе, скрестив ноги, положив руки на колени и сложив пальцы в мудру, ее глаза неподвижно смотрели вглубь машины, как будто она медитировала внутри чудовищного мобиля. Вокруг стояли металлические цилиндры с крошечными окошечками, на которые падал узкий пучок света, скользя от одного отверстия к другому. В опасной близости от девушки качались маятники, сдвигались рычаги и крутились шестеренки с острыми зазубринами-ятаганами, горячий воздух плыл над ней, шевеля волосы, сгущался на ее теле, прикрывая наготу нежно-белым облаком-одеянием.

Это казалось священнодействием, высшим пилотажем, искусством, коему и в подметки не годились всякие там профессорские головы, мозговые голограммы, телепатическая ломка, прозвонка устойчивых нейронных связей и прочая ахинея с мудреными названиями, имеющими, как правило, нулевой результат, бессонные ночи, головные боли и бухгалтерские ошибки. Здесь происходил поединок — один на один, партия, сражение, игра, сосредоточение и погруженность в то, что лучше не знать, прикосновение к чужой душе, ее пытка и уговоры, мольба и обман, ибо ничто так не сложно добиться, как интереса у мертвых.

Максиму чудилось — он видит слабое голубое сияние, окутавшее вместилища их добычи, которое натекает на Вику, змеится по ее телу, лижет руки, ноги, спину и грудь, проникает в уши и глаза, но, возможно, это было только самовнушение, красивая картинка. Он ничего не спрашивал и не говорил, он затаил дыхание, прислушиваясь к тишине, к которой теперь привык, сжимал руки в кулаки, ощущая впивающиеся в ладони ногти, сдерживал зевоту и, наконец, встретился с насмешливым взглядом Вики. Девушка каким-то образом умудрилась до него дотянуться со своего места и потрясти за плечо:

— Максим, они у нас, как на ладони. Все до единого. Представляешь? Работы у нас больше не будет, можешь писать заявление на отпуск до конца времен.

Стол простирался от рассвета до заката — его начало и конец прятались в густых сумерках, постепенно переходящих в предрассветную и послезакатную серость, словно кто-то припорошил мелом горячий черный гудрон, сменяющиеся белесым восходом и таким же беловатым, холодным, слепым и медленным, как пещерные рыбки, закатом, затем на него сыпали рис, сахар, снег, так что самое освещенное место, как и полагалось, приходилось на самую середину, что, впрочем, отнюдь не шло на пользу расставленным там наиболее выдающимся и экзотическим яствам — яркие краски фруктов и овощей, мяса и разноцветных бутылок, цветов в высоких вазах с золотистыми драконами, никель и хром приборов, монограммы салфеток и полотенец выцветают под полуденным солнцем, становятся блеклыми, покрытыми пылью, похожими на декорацию и бутафорию из воска и папье-маше, и такая неприглядность режет эстетский глаз можердома, и он, жертвуя высококлассной сервировкой и меню, рассаживает гостей вопреки заранее обговоренной схемой и надписанными витиеватым почерком карточками с золотым обрезом.

Я несколько опоздал на торжество и, потирая грудь, вышел на полянку, когда все почти расселись, устроились, заткнули за воротники салфетки, дамы попудрили носики, вышколенные официанты разлили в рюмки, фужеры и стаканы соответствующие напитки, послышался первый звон нетерпеливых ножей и вилок, голоса еще не переросли неразборчивый, с трудом уловимый шепот, обычно тлеющий между супружескими парами, что продолжают с разгорающейся ненавистью выяснять никому не нужные и неинтересные отношения, свежий воздух, гуляющий по вершине холма, еще не пропах перегаром и дымом сигарет, запахом изо ртов, потом, сдобренным парфюмерией, траву не усеивали обрывки бумаги, окурки, пробки, железная мелочь и пустые бутылки, которые, как бы не боролись с этим официанты, накапливались в таких местах громадными безобразными кучами, небо в зените синело, как медный купорос, его обрамляли, словно волосы монашескую тонзуру, белые кучевые облака, за которыми шли темные тучи, угрожающе грозового вида, прорезающие темноту заката и рассвета лохматыми молниями, затем сливаясь с ночью на той стороне земли.

Меня заметили не сразу, так как по договоренности сюда все пришли как обычные люди — без охраны, телохранителей, собак, киборгов и зомби, оставив дома оружие и недоверие, от которого не то что им, но и простому человеку избавиться, пусть и не навсегда, а всего лишь на несколько часов сложно, а потому это потребовало столь серьезного психологического усилия, которое при соответствующей медикаментозной обработки обратило подозрительность в самую обычную халатность, равнодушие к своей жизни и, вместе с тем, веселую приподнятость, будто с плеч атланта наконец-то свалилась адская тяжесть небесного свода, и хоть она и придавила все живое на свете, но теперь можно свободно шевелить руками, плечами, разминать шею и получать вполне определенное удовольствие даже оставшись совсем одинешеньким в погибшем мире.

Меня мазали взглядами, женщины таинственно улыбались, мужчины потирали веки, я же внимательно разглядывал каждого из них, стремясь сохранить внутри себя эту картину, ловко перехватывая взгляды хорошеньких блондинок и брюнеток, мужественно усмехаясь и покрывая глаза непроницаемым пеплом пережившего трагедию героя. Единственно, мне не понравилась некая однообразная розоватость дам, но, при здравом размышлении, здесь имелся свой резон и выигрыш — чем могут хвалиться всемогущие, счастливые, независимые, равнодушные к мирской суете люди?

Нет, здесь явно не находилось места тщеславию, выпендрежу, оригинальности и прочим забавам нищего человека, здесь нет нужды подтверждать собственную уникальность, единственность, хвастаться дорогими безделушками и безумно дорогими красотками. К слову сказать, какая-нибудь красотка сюда так просто и не попала бы, среди этих счастливцев сие признавалось дурным тоном, здесь в цене — простота в обращении и самая обычная, незамысловатая любовь и верность, с которыми, при таких возможностях, проблем не возникало.

Наконец тот, кому это необходимо, увидел меня, но не стал поднимать шум, фальшиво выражая безумную радость, не помахал, не приподнялся в вежливо-пренебрежительном поклоне, а лишь кивнул еле уловимо можердому, можердом щелкнул пальцем, ближайший официант в напудренном парике с косичкой и черным бантом подхватил было меня под локоть, но тут же в недоумении отдернул руку, словно схватился за раскаленное или нечто ужасно отвратительное, например, сгнивший труп, и яростно оттирая совершенно чистую ладонь салфеткой последовал к столу, где волшебным образом оказалось свободное место, услужливо отодвинул массивный железный стул и быстро удалился, наверное, мыть руки.

Я сухо поздоровался с соседями (посредственные лица) и их дамами (размытые черты), откинул фалды фрака, опустился на холодный жесткий стул, составил локти на стол, задев тарелку и сложные хирургические приборы, положил подбородок на кулаки и принялся рассматривать подопечных.

Сейчас я ощущал как раз то, что ощущали они постоянно, почти всю жизнь, и теперь я мог поставить себя на их место не только мысленно, как порой воображаешь себя миллионером, царем или ребенком, а реально, являясь на этом пиршестве власти и безнаказанности тем самым шутом, серым кардиналом, смертью, стоящими за плечом великого, но недалекого человека, нашептывая ему на ухо идеи и решения, используя его в роли чересчур сложного, но необходимого рупора, имеющего какие-то собственные, хоть и примитивные, устремления, желания, слабости.