Сейчас я шагал к изогнутому двадцати пяти этажному зданию и подмечал те изменения, что произошли около него с момента моего прошлого визита. «Изменения не произошли, а произойдут», — мысленно уточнил я. Отметил, что территорию гостиницы украсили красными флагами, но ещё не окружили металлическим забором. Пока не посадили запомнившиеся мне акации (не особенно об этом пожалел: в ноябре бы их цветение я не застал). И проезжая часть между зданием метро и гостиницей выглядела скромно: узкой, без второго уровня. Загорелые до черноты парни не раздавали прохожим рекламные листовки. Не дежурили на стоянке лимузины. О том, что я шагал к «той самой» гостинице, говорило лишь само здание — окружавшая его территория выглядела незнакомой. Я остановился, поправил очки. Сообразил, что не вижу у входа в гостиницу памятник Шарлю Де Голю («мужика в странной шапке», как его обозвала моя жена). «А тебя-то куда дели?» — мысленно спросил я. Снова огляделся по сторонам, вздохнул. Покачал головой и подумал: «Я вообще в том Советском Союзе, в котором родился? Верните срочно памятник!»

Вестибюль гостиницы мне показался знакомым: многие элементы его декора проживут ещё десятки лет. Я увидел знакомый потолок и колонны. Не встретил на входе наглых охранников, с которыми в будущем поругается моя супруга. Мою сумку не просветили интроскопом. Я отметил, что пол в вестибюле сейчас не блестел столь же ярко, как при моём прошлом посещении этого места. Под потолком заметил странную металлическую конструкцию, похожую на сплетённый из проволоки эллипсоид (в памяти не нашёл её название). А вот очередь на ресепшен оказалась в точности такой же длины, как и перед моим прошлым заселением.

Снежка вместе с родительницами встала в очередь к стойке администраторов. Но предварительно велела ученикам десятого «А» разместиться в стороне от входа: около уже занятых гостями гостиницы «Космос» новеньких дивана и кресел, напротив которых работал цветной телевизор. Школьники побросали на пол свои сумки, уселись на них, словно на мягкие пуфы. Вертели головами, обменивались впечатлениями. С интересом поглядывали на иностранцев, которых в вестибюле собралось немалое количество. Особого внимания моих одноклассников удостоилась группа чернокожих гостей столицы, укутанных в меховые одежды.

— Американцы, — заявил Лёня Свечин.

Он примостил рядом с собой гитару.

— Не-а, — ответила Лидочка Сергеева. — Африканцы.

Наряженные в меха туристы вдруг рассмеялись, сверкнули белоснежными улыбками.

Десятиклассники из Рудогорска хором прошептали: «Ух, ты!»

— Вон, смотрите! — снова заговорил Свечин.

Он указал пальцем на остановившихся в десятке шагов от нас загорелых людей.

— Это кубинцы, — заявил Лёня.

Сергеева хмыкнула, но в спор не ввязалась.

Потому что сопровождавшая кубинцев явно советская женщина (с бледной кожей, в стандартной советской одежде) держала в руке два флажка: кубинский и красный. Женщина беседовала со своими спутниками на испанском языке, но даже я улавливал её московский акцент. Она почти не жестикулировала, в отличие от кубинцев.

Я потянул в направлении Свечина руку.

Попросил:

— Дай-ка гитару.

Лёня задумался лишь на пару секунд, но всё же передал мне музыкальный инструмент (пусть и нехотя).

— Котёнок, ты что задумал? — спросил он.

Я поймал настороженный взгляд Алины Волковой — улыбнулся.

— Поприветствую братский народ, — ответил я.

— Крылов, не надо! — сказала Сергеева. — Снежка просила…

Она не договорила — замолчала, когда я сыграл бодрое вступление.

— Aprendimos a quererte… — пропел я.

Собравшиеся в вестибюле гости повернули в мою сторону лица. На меня посмотрели все, кто находился в радиусе десятка метров от нашего отряда. Любители меховых одежд вновь блеснули зубами. Улыбнулись и кубинцы. Они вскинули брови, но быстро справились с удивлением и поддержали моё пение бодрыми возгласами. Ещё в младших классах, когда занимался в детском хоре, я исполнял на испанском языке знаменитую песню «Hasta siempre Comandante» Карлоса Пуэбло. Она нравилась нашему руководителю.

— …Tu amor revolucionario… — извлекал я из памяти слова.

В детстве я был горд, что именно мне тогда доверили солировать при исполнении «настоящей революционной песни». Гордо выговаривал «Comandante Che Guevara», когда пел со сцены первомайского Дворца культуры. Чувствовал себя тогда настоящим кубинцем и революционером! Хотя теперь понимал: мой испанский звучал не менее коряво, чем тот, на котором изъяснялась бледнолицая дамочка, застывшая с флажками в руке рядом с уроженцами Острова Свободы.

— …Hasta siempre Comandante!

Я скользил взглядом по улыбчивым лицам кубинцев. Они мне подпевали: громко и усердно. А вот их советская спутница молчала. И будто бы вовсе меня не слушала. Заметил, что и смотрела она не на меня — не сводила глаз с чего-то, что находилось за моей спиной (или с кого-то). Я слышал, что вернулась Снежка и велела нашему отряду «собираться». Но я не прервал пение — выдавал одну певучую испанскую фразу за другой, пока не подобрался к финалу композиции.

— …Comandante Che Guevara! — пропел я на высокой ноте заключительные слова.

Приглушил звук струн.

Встал, поклонился слушателем — те искупали меня в овациях (хлопали розовыми ладошками даже темнокожие любители меховых одежд).

Свечин забрал у меня гитару.

— Идём, Котёнок, — сказал он.

Я повернул голову, заметил: отряд из Рудогорска столпился неподалёку от ресепшена. Снежка толкала речь — школьники кивали головами. Я улыбнулся о чём-то торопливо говорившим мне на испанском языке кубинцам, помахал им на прощание рукой.

Развернулся…

Но не поспешил за Лёней: меня остановили.

— Молодой человек, постойте!

Та самая женщина, что держала в руке флаги двух стран, схватила меня за рукав.

— Молодой человек, — сказала она, — та девушка, что стояла позади вас… рыженькая, со шрамом вот здесь…

Она поднесла флажки к лицу, указала пальцем на свою правую бровь.

— …Это ведь была Алина Солнечная? — сказала женщина.

Я посмотрел ей в глаза и спросил:

— А вы, дамочка, с какой целью интересуетесь?

— Я журналист, — ответила женщина. — Корреспондент газеты «Комсомольская правда».

— Котёнок! — крикнул Лёня.

Свечин застыл в десятке шагов от меня: с сумкой и гитарой в руках. Я отмахнулся от него. Рассматривал остановившую меня журналистку. На вид ей было слегка за тридцать. Светловолосая, остроносая, худощавая — эдакая наряженная в советский деловой костюм Шапокляк в молодости. Женщина посматривала то на меня, то на рудогорских школьников, собравшихся около стойки администраторов (Алина Волкова стояла к нам спиной). То оглядывалась на группу кубинцев, которые неторопливо направились к выходу из гостиницы.

— Я права? — сказала женщина. — Это Алина Солнечная?

Она не выпустила мой рукав.

— Вы точно журналистка? — переспросил я.

Высвободил руку.

— Товарищ, предъявите документ, — сказал я. — Будьте так любезны.

Женщина метнула встревоженный взгляд вслед кубинцам (те уже подошли к двери). Взмахнула флажками, поспешно вынула из сумки красные корочки — я рассмотрел на них надпись: «Союз журналистов СССР». Женщина показала мне обложку документа, словно проездной билет. Я выдернул удостоверение у неё из рук. Раскрыл его, взглянул на чёрно-белую фотографию (журналистка на ней выглядела лет на десять моложе, чем сейчас). Прочёл: «Фамилия: Григалава. Имя и Отчество: Дарья Матвеевна». Пролистнул дальше, полюбовался на отметки об уплате членских взносов.

— Фотографию сама вклеила? — спросил я.

— Что? — переспросила Дарья Матвеевна.

Она чуть изогнула губы — растеряно улыбнулась, будто решила, что ослышалась. Свела над переносицей подкрашенные тонкие брови. Забрала удостоверение, сунула его в сумку.

Я выдал скороговоркой: